У недобитых мух родились детки. Одна, заснувшая между обоями и брёвнами, – вторые сутки воет и стонет, не может выбраться. Счётчик поёт якутские песни.
У дома в старом снегу следы. Кто-то там большой ночами ходит, сам себе след в след.
Дед просил ночлега и воды. Я отказал. Взломал замок в его доме и принёс воды. И кипятка.
Ну, смотри, смотри… Изменишься.
– А, посмотреть, как они там живут.
Закрыл лицо.
И Иуда в нас живёт, и Пётр.
«Если вы хотите Его распять – распните и меня».
И чего это сумасшедший старик попёрся на ночь в такую даль?
А так – будто бы ничего не произошло, если бы не Антоний.
Тухлая рыба висит на стене.
Эти дни… (нрзб.) крови. Пью томатный сок, ещё не кровь. Великий четверг, полночь. О сегодняшнем дне – завтра. Пост по-английски и немецки – весна.
Митрополит Антоний: не говори себе: а стал ли я совершеннее, достойнее Бога. Этого делать не надо. Надо просто идти, идти от света к свету.
Тихий мы переводим с греческого – радостный.
Тихий и по-русски – тоньше, ярче, чем радостный.
Лежал в серой траве. Дочка станционного смотрителя (порох!) в красной бейсболке толкала домой мимо моих окон пьяного отца: за шиворот и в спину. Он шёл, выбрасывая вперёд колени.
«И смерть это вовсе не смерть, а разлука со смертью своей».
Рассказ про крестьянина и моряка.
– Тебе не страшно ходить в море?
– Нет.
– Как умер твой дед?
– Утонул.
– Как умер твой отец?
– Утонул. А твой?
– Умер в постели.
– Отец? – Умер в постели.
– И тебе не страшно каждый вечер ложиться в постель?
Здесь же, в главе о браке, где оба и Е. Книга эгоистична.
О мире, как обо мне. Но она прошла, но она – такая малость того, что надо сказать.
Антоний: «…потому что в церкви не тот, кто там стоит, «отстаивает». Можно без единого движения губ, без единого телодвижения, без единого слова, без единого звука постоянно предстоять Богу в молитве».
Витя. Три дня пил. Проходит мимо.
– На Пасху разговеемся.
– Не, я буду в завязи. Три дня, и всё. Матку мыть надо.
Мать, старуха, в бане.
Про являвшегося ему:
– Вы горите! Проснулся, вагон горит. Старик в косоворотке, в чунях, с благообразной бородой… После той встречи и стреляли: то заклинит, то промажут в упор, то ружьё из рук выпадет. Медведь не берёт, а говно ещё дымится. Великая пятница, набежит дождь, ветер весь день, шатается всё, день шатается, странно печален.
«Ты что, хочешь нажраться по поводу Воскресения Господня?»
Молитва на сон грядущим: «…да не усну в смерть».
Шуя, дети природы. «Дай мне потому, что я есть!» Звонит сын, звонит дочь. Кто искренне оставил меня в моём валдайском покое, кому я искренне не нужен.
О масштабе мыши, лезущей вверх по занавеске.
О 46 годах царя, который построил за своё царствование капища – и погиб. Все города, народы – все творения рук человеческих пустяк перед этой его, этими его капищами, перед отпадением от бога.
«Ну хорошо, женюсь на чудной и юной деревенской девушке с прекрасной душой и нежно-розовыми лепестками, буреющими со временем… О чём я с ней буду говорить? О том, как прошла в пятницу дискотека, и за что Васька набил морду Петьке, и кто деду Михе порвал ухо, и что отец вчера опять нажрался, и она тащила его домой, а у Серёжки мотоцикл. А увезу – так будет тосковать по Серёжкиному мотоциклу, а не будет – так зачем она мне такая нужна, бессердечная».
Антоний о мусульманстве, о буддизме, об иудаизме: Бог неконфессионален.
Притча о старом священнике, впавшем в ересь, диаконе и двух ангелах.
