Почти бежал он, к дому своему. Никогда он не думал, чтобы он в своей деревне, так повел себя, как последний «блядь». С оглядкой, трусцой, трясясь. Чуть в голос не заплакал он, от своего теперешнего одиночества. Точно, был бы под рукою транспорт, он бы ни одной минуты, не задержался тут в деревне. Погнал бы машину без оглядки, чтобы только этого дискомфорта не чувствовать.
Добежал он, до своего крыльца, будто из последних сил. Сердце у него колотило бешено. Как только осилил первые ступени крыльца, бессильно опустился на ступеньку, закрыл глаза, дал волю своим слезам. До того было ему муторно. Из соседей, выглянула на улицу, снова Мария Петровна.
– Володька! – позвала она его. – Ты что, а и правда, плачешь?
Затем, боком, боком, подошла, присела с ним рядом, прижала голову его, к своей впалой груди.
– Ты плач, плач, Володька. Легче станет. Сама знаю. Сделал бумаги? Переписал дом? Тогда идем в дом. Вижу, продукты ты в магазине купил. Идем, я приготовлю тебе кушать. Посидим вдвоем, помянем твою маму.
В доме, она быстро накрыла стол, позвала его, который в это время, пока она возилась у стола, рассматривал из альбома фото мамы. Что интересно, он и письмо мамы нашел, которая, видимо, перед своей смертью, писала к нему. Письмо это лежала аккуратно, собранной, в одном картонной коробке. Там были и бумаги его мамы: старые его письма, ее свидетельство о рождении, и эти, семейные фотки. Все это было сложено в одну коробку и подвязано платком. А в письме она, обращаясь к нему, писала, что она чувствует свою скорую смерть. «Сердце, сынок, – жаловалась она,– пошаливать стал последнее время». Было там, и, отдельное письмо, о ее последнем разговоре, с этой «Людой». Которая, накануне приходила к ней и затребовала, чтобы она отказалась от этого каменного дома, в пользу своего бывшего мужа.
А это письмо, – а она как бы само собою, на поверхности кипы лежала, – было непосредственно адресовано ему.
«Как я могу отказаться, сын, когда дом этот, мы строили для тебя? Да он еще, мне муж. Мы же не развелись еще с ним…»
Так она письменно прощалась с ним, в своем последнем письме.
Читать эти строки, ему было не выносимо. Потому он, это письмо даже не показал Марии Петровне, чтобы о маме в деревне, плохо после него не говорили.
Отложив пока, все это «богатство», он вышел к Марии Петровне, которая накрыв стол, ожидала, когда он оторвется от этого своего «богатства».
– Сядем за стол, Володька. Помянем твою маму. Самовар я даже успела поставить. Пока будем сидеть, самовар вскипит. Попьем чайку, – говорит она, хлопоча вокруг него. – Ты кушай, кушай. Тебе подкрепиться надо. Завтра, что, правда, уедешь?
… А отец его, так и не пришел к нему, в этот день. Видимо, чувствовал себя неловко перед ним, или все же, «Люда» не отпустила его.
Утром, рано еще было. Петухи еще не успели закукарекать. Он, после ухода Марии Петровны, так и не поспал даже часок. Все ночь перебирал бумаги мамы. Собрал все это, поместил в сумку. Потому, всего часок поспал, вернее, подремал, забившись в угол дивана, а там уже отец его приехал, с каким – то мужиком на транспорте. Тихо вошел, разбудил его, попросил собраться, обещав его подбросить до станции.
Пришла провожать в путь и соседка, Мария Петровна. Держалась она в присутствии отца Володьки, холодно. Торопливо поцеловала Куренкову в лоб, перекрестила, пробормотав в напутствие.
