– Спасибо, – бормочет он. – Спасибо, Лариса. Ты, действительно, понимаешь меня. Этого мне, как раз не хватало, сейчас. И за маму, и за нас. Ну и, за одной, за твою улыбку, за твою красоту.
– Володя! – кричит она. – Не заставляй меня краснеть, своими красивыми словами. Не смущай. Пьем?
После они, как само собою, прильнули друг другу, коснувшись губами.
– Какой ты сладкий, – говорит ему Моно Лиза, чуть смущенно.
Тут уж сдерживаться было невозможно. Она взяла инициативу в свои руки, обхватила его за голову, сама прильнула поплотнее губам Куренкова.
*
После, словами сложно было рассказать. Карусель, как – то получился. Пришли они себя уже, поздно, за полночь. А утром уже он, спешно, первым делом, пока спала Моно Лиза, сходил в душ, смыл с себя, этот сладостный запах Моно Лизы. Так было ему хорошо, что даже от хорошего настроения, не сдержанно присвистнул. Хотелось ему еще запеть мамину песню, которую она любила всегда петь, почему – то в праздники. «Нежность», из кинофильма, «Три тополя на Плющихе». Такая она была грустная, но, в то же время, душу она выворачивала. После этого, мама его, почему – то всегда плакала. Но сейчас же ему, зачем плакать. Надо ему прыгать, прыгать от счастья. Его ведь полюбила в эту ночь, женщина, а он первый раз в своей жизни, почувствовал, как надо любить женщину. Неожиданно, он услышал шум. Чтобы не смущать себя голой в этой ванной, и чтобы его не застали в таком виде, Куренков быстро, торопливо вытерся с полотенцем, которую он взял с крючка, с которой он еще вчера, ночью, как пришел к Моно Лизе, вытер руки. Затем надел на себя трусики, и облегченно выдохнув, вышел из ванной. Заглянул на кухню, жажда его мучила, подлил из чайника в кружку воды, выпил, и за одной, посмотрел в окно.
Свет на окне, отражался бледным цветом неба. Чтобы еще убедится, не опоздал ли он в редакцию, подошел поближе к окну, посмотрел, что происходит там.
Но там, когда он уперся лицом к окну, чтобы лучше рассмотреть, увидел только пустынную улицу. Да и из прохожих, не было видно. Только на остановке, с боку, от дома пятиэтажки Моно Лизы, стояли несколько пар людей, в ожидании своего утрешнего транспорта. Затем он пошел за своими брюками, где спала сладостным еще сном, Моно Лиза. Когда он заглянул в её спальню, она, еще не открывая свои глаза, улыбнулась ему своей загадочной улыбкой – видимо она и не спала, ждала его. И даже чуть его сейчас упрекнула.
– Володя, что ты рано вскочил. Рано же еще.
– Я ж деревенский, Лариса, – в ответ сказал он. – Деревенские рано просыпаются. С петухами. Да я боялся опоздать на летучку, в редакцию. Надо же мне работать, Лариса, да и, об учебе своем, мне не надо забывать. Теперь я один. Некому за мною следить.
– Володя, а я? – обращается она ему, чуть с грустью. – Что я, в твоей жизни ничего не значу?
– Ты другое дело, Лариса. Мне было хорошо с тобою ночью. Это, правда. Спасибо тебе. Но все же, извини, мне надо бежать. Добегу сначала до общежития. Оставлю там сумку, переоденусь, а после, увы, дойду, видимо, и до редакции. Сама знаешь, мне надо учиться.
Когда уходил он от Моно Лизы, время на часах, показывало шесть утра. Отсюда от неё, напрямик, до его университетского общежития, метров шестьсот, наверное, и будет. А если еще, с дворами пойти ему… он, конечно, намного, сократит путь. Этот район города, он хорошо изучил, за годы учебы. Хотя и, второй раз он, на этой непосредственной улице, где проживала она. Он все же, быстро сориентировался, выверил направление, пошел, как по бурелому, по дворам. Это снаружи, если смотреть с улицы, побелены дома, или обновлены, красиво выглядят, а во дворах, время будто остановился, еще в прошлом веке. В пути он обходил, сколоченные наспех сараи, которые, из – за ветхости, некоторые лежали уже на боку, совсем разрушенными, или рядом, стоял железный гараж, как бы прилетевший с неба. Дворовый асфальт у подъездов, выгорело, стало почти, бело – серым. В некоторых местах, казалось, асфальт, будто, откушен, неизвестным зверем. Зубов этого зверя, было везде. И от этого, дворы у этих домов, выглядели на глаз, неопрятными. Еще ему было неприятно. Он проходил один из этих дворов. Увидел грязного бомжа, который, ковырялся заостренной палкой, в мусоре контейнера. А чуть в стороне, у дворового стола, в тени голых деревьев, – обычно там летом, дворовые мужики, под вечер, после работы, или выходные дни, бьются в домино, – сидели три мужика, одинаковой одежде – куртках и картузах, пили дешевого самогона. Это утром. Казалось, откуда они, с утра, добыли этого самогона? Кто им продал, или кто принес её сюда? Вид у них был, как у Максима Горького, из пьесы, «На дне» – мужики. «Это их породила, наша нынешняя жизнь», – со злобой бормочет Куренков, поспешно пробегая мимо них.
