Вебер не смотрел Гейнцу в глаза, а Гейнц смотрел ему в лицо неотступно, сел на стуле перед Вебером.
– Как тебе Абель? Вообще тронулся, он Карлу руку сломал или вывихнул, я не понял.
– Руку? – зачем-то переспросил Вебер. – Гейнц, я не понимаю.
– Такого никто не ожидал. Выброси из головы, разберутся, Аланд его утихомирит, старику тоже, надо думать. Что трясешься? Так ты хвастался перед ним или нет, я не понял?
Гейнц на взводе, если у Карла повреждена рука, то для Гейнца это светопреставление. Карла он учит двенадцать лет, Карл лучший в Корпусе пианист, так, как Карл играет Бетховена, его не играет никто, травма Карла – это травма самого Гейнца. Всё это Вебер успел подумать за долю секунды, чтобы окончательно умереть под его взглядом.
– Ну, и черт с тобой, а я, как дурак, ему всю душу.
Гейнц вышел и хлопнул дверью. С концертами Моцарта, которые Вебер хотел переиграть, похоже, выйдет заминка, Гейнц его на порог не пустит. Гейнц все понял по-своему, объясняться поздно и бессмысленно, доверие, которое все эти годы существовало между ними, подорвано. Даже если Гейнц будет учить его дальше, он никогда не заговорит о чем-то своем, тайном для всего мира, о своих сокровенных мыслях, не улыбнется, он будет официально холоден – это страшнее всего. Зачем Абель сделал это? Гейнц был великолепным другом, он всегда все понимал, чувствовал любую перемену не только в настроении Вебера, но любое изменение его самочувствия. Ему не надо было жаловаться, он смотрел своим пристальным взглядом и сам предлагал прерваться, если Вебер переволновался, устал, если зашумело в голове. Он столько отдал Веберу своей души, он не научил Вебера играть – он вдохнул в него музыку, как жизнь, как часть себя самого. Аланд никогда не занимался с Вебером, он полностью доверил Вебера Гейнцу. Приходил время от времени послушать, но обсуждал игру Вебера с Гейнцем только в отсутствие Вебера.
Вебер один в Корпусе ни разу не слышал игры Аланда, но оттого, как играл Гейнц, его душа обмирала, Гейнц подарил ему огромный, великолепный мир органа, объяснил особое звуко-временное пространство клавесина, в комнате Вебера стоял клавесин работы Гейнца Хорна. Музыкальная эрудиция Гейнца позволяла ему из страницы нотного текста вывести столько аналогий, параллелей, столько поведать о мире музыкальных гармоний, столько вывести ассоциаций, что Вебер сам за эти шесть лет внутри себя почувствовал новый необъятный мир, которого не было раньше и который теперь составлял лучшую часть в нем. Вебер никогда не то, что не обидел этого человека, он, не сомневаясь, отдал бы за него жизнь, без Гейнца мир лишился бы смысла.
Надо что-то делать, так нельзя было это оставить, Вебер пошел к Гейнцу. Их условный стук остался без ответа, Вебер стучал и стучал – не может быть, что не откроет. Гейнц открыл, но рука его, как шлагбаум, перегородила вход.
– Гейнц, ты самый дорогой человек для меня, если я и погордился собой когда-то, то только потому, что ты сам меня похвалил. Разумеется, я ничего Абелю не говорил. Гейнц, пожалуйста, не давай ему нас поссорить. Сегодня я не понимаю, что он от меня хочет. Может быть, пойму. Гейнц, я не последняя дрянь, ты же понимаешь, что такого не могло быть, тебе и Аланд сказал. Да, я иногда думал, что и у меня что-то начинает получаться, когда вы хвалили меня, и это всё, Гейнц, я радовался, что догоняю вас понемногу, что ты не зря тратишь на меня время.
