Что это, выходит, я ревную?
Мысли идут поверху сознания, а в глубине одно: «Мне хорошо с ней, спокойно, я не хочу уходить».
— Тебе на работу надо? – спрашивает она.
— Да, но не так рано. Сколько сейчас времени, как ты думаешь?
— Не знаю, часов семь… А вот, — она приподнимает голову с моей груди, — я ведь так и не спросила, тебя как зовут?
— Виктор.
— Вик-тор, — повторяет она по слогам, нараспев. В ласковой темноте спальни не видно её лица, но я знаю, что Нина улыбается.— А по отчеству?
— Зачем тебе? Ну, Владимирович.
— Виктор Владимирович, — говорит она, словно пробует звучание моего имени на вкус, — красиво… — она ещё приподнимается, опирается на локоть, а другую руку протягивает к моему лицу. Лёгким, едва уловимым движением касается лба, проводит пальцем по носу, вниз до губ, очерчивает их, потом подтягивается всем телом выше, наклоняется надо мной и повторяет свои движения, но уже не рукой, а губами. Только тут я чувствую, что щёки у неё мокрые.
— Нина?
— Что?
— Зажги свет!
— Не надо, пожалуйста, не надо!
Настольная лампа стоит на тумбочке возле кровати. Белый стеклянный абажур вспыхивает неожиданно ярким светом, и в первый момент ослепляет нас. Потом мы с Ниной видим друг друга. Это странно и отрезвляет.
Нина обхватывает плечи, сжимается. Не потому, что застыдилась наготы, близость наша исчезает с темнотой. Ночью все было иначе — горячо, нежно, свет делает нас чужими.
— Хочешь уйти? — спрашивает Нина. Она сначала смотрит мне в глаза, но потом отводит взгляд в сторону.
— Нет…
— Хорошо, оставайся, я пойду в ванную.
Она встаёт, спокойно, без всякой торопливости или смущения набрасывает халат и выходит из комнаты. Я тоже хочу встать и одеться, но Нина возвращается слишком быстро. Она садится на постель, сложив руки на коленях, даже и не ждёт от меня каких-то слов, сидит безучастно.
— Нина… ты…
Я не знаю, что сказать. Просить прощения — глупо, признаваться в любви — и того глупее.
Нина усмехается, качает головой.
— Ну, что, Виктор Владимирович, не тот сценарий?
— Ты о чём?
— О том! Сейчас мне следует рыдать и говорить что-то вроде: «Ах, теперь Вы не станете уважать меня» — так, кажется? У Анны Карениной похоже, а ещё где… Дама с собачкой… не важно где…
Лоб её пересекает тонкая морщинка, как будто Нина превозмогает сильную головную боль. Она смотрит на меня и не отводит глаз, но взгляд её становится утомленным, безжизненно-тусклым.
— Ну, зачем ты так, я же ничего не сказал тебе, ни слова, я не осуждаю, — я порываюсь встать, но одежда моя валяется далеко от кровати на полу. Это всё глупо, я стесняюсь.
— Да знаю я, всё-всё знаю: «Неважно, сколько раз у неё было ДО этого», — ты ведь так думаешь. И тебе всегда будет казаться, что я сочиняю сказку о развесистой клюкве, если скажу, что был всего только один, да и то… Это всё не важно. Дать тебе брюки? — Она, наконец, замечает, что я не в своей тарелке, — хочешь, я выйду?
— Постой… то есть… да, я сейчас оденусь. Послушай, я ведь не спрашивал тебя ни о чем.
— А зачем тебе спрашивать? И какая тебе разница, перепихнулись и разошлись. У тебя сегодня одна, завтра другая. И не надо делать вид…
— Никого у меня нет! То есть не было так, что одна и другая, у меня давно уже… — Я краснею. Какого чёрта я оправдываюсь? Но тут же приходит странная жалость. Я понимаю, а ещё более чувствую, как она выставляет защиту, но на самом деле хочет совсем не этих слов. — Послушай, о чём мы? Зачем? Разве тебе было плохо со мной? Я… может я тебя обидел, ты извини. Если надо уйти — скажи, и я уйду.
