Боги отвечали огнём. Они рвали свои тела на ленты плоти, сплетая из них доспехи для избранных – тех, кто согласился стать «орудием», чьи души были перемолоты в прах ради одной-единственной капли божественной ярости. Эти воины шли в бой обнажёнными, их мускулы блестели, как мокрое железо, а между бёдер плясала тень неутолённой страсти. Сражения были долгими. Кишки богов становились реками, хлещущими через край вселенных; их кости – горами, пронзающими небеса, из которых сочилась чёрная смола отчаяния.
Но тьма не умирала. Она шептала. Она соблазняла смертных, суя им в глотки пальцы, вылепленные из тьмы между звёзд, и те начинали «любить» боль. Любить так, что рвали друг друга на части, чтобы услышать хруст костей – музыку, достойную богов.
А боги… Боги устали. Их вечность покрывалась морщинами. Их священная нагота стала походить на тряпье, вывешенное сушиться на ветру забвения. Но они не могли остановиться. Ибо в самой их природе – рваться, кричать, проникать в плоть мироздания с яростью любовников, которым мало просто обладать. Им нужно разрушать.
И так будет всегда. Пока последний свет не проглотит зев пустоты. Или пока пустота не отрыгнёт его обратно – обглоданный, липкий, готовый начать всё сначала.
В глубине храмов, высеченных из рёбер падшего титана, жрецы исполняли свои обряды. Их кожа была исписана рунами, выжженными плазмой звёздных сердец, а глаза – выедены дымом курений из спермы и пепла. Они не молились. Они совокуплялись с пустотой, вонзая в свои тела обсидиановые клинки, чтобы болью открыть врата в ту самую щель, где боги и тьма сплетались в вечном спазме. Кровь жрецов стекала по трещинам в алтарях, просачиваясь в бездну, где её жадно лизали тени.
Одна из них – Ллира, дева с чешуёй вместо волос и ртом, разрезанным от уха до уха, – вызвалась стать сосудом. Её приковали цепями из сплавленного страха к плите, холодной, как внутренности космического левиафана. Жрецы вливали в её глотку нектар, выцеженный из гнойников на теле спящего бога. Её живот раздулся, кожа лопнула, обнажив мышцы, мерцающие, как гнилой фосфор. Из рваных ран выползли щупальца, усеянные глазами и губами, шепчущими кощунства на языке, которого не существовало. Ллира засмеялась. Её смех разорвал реальность на клочья, и сквозь них хлынули твари с когтями из сломанных времён.
Тьма праздновала.
Но боги ответили не мечами, а искушением. Они послали сны.
В грёзах смертные видели себя бессмертными: их плоть цвела язвами, из которых прорастали сады плотоядных орхидей. Они лизали лепестки, разрезая языки в кровь, и оргазмом становился вопль вселенной, рвущейся на части. Юноши в деревнях, где небо было сшито из кожи древних драконов, начинали вырезать на телах порталы – дыры в никуда, сквозь которые за ними наблюдали чьи-то голодные зрачки. Девушки рожали змей, скрученных в кольца вечности, и те душили матерей в объятиях, похожих на благодарность.
А тьма… она адаптировалась. Её адепты – гибриды из мрака и божественной плоти – проникали в святилища, принимая облик любовников, потерянных детей, теней самих богов. Они не убивали. Они «соединялись» с теми, кто ещё верил в свет. Через поцелуи с зубами, как иглы морского ежа, они впрыскивали в души яд сомнения. «Разве твой бог не содрал кожу с миллиардов, чтобы слепить твои жалкие небеса?» – шептали они, обвиваясь вокруг жертв, как удавы из жидкого мрака. И сердца начинали гнить изнутри, как груши, забытые на солнце.
