– О чём задумался? – спросила Роза, заметив его отстранённый взгляд.
– О теории хрупкости, – ответил он, потирая запястье. Дрожь в руках появлялась всё чаще, хотя и не мешала работе. – Знаешь, в материаловедении есть такое понятие – хрупкий материал при нагрузке не деформируется постепенно, а сразу ломается, часто без предупреждения.
– Звучит знакомо, – тихо сказала она.
– Что интересно, – продолжил он, – некоторые вещества, кажущиеся необычайно прочными, на самом деле очень хрупкие. А другие, выглядящие слабыми, обладают удивительной гибкостью и устойчивостью.
Она проследила за его взглядом – он смотрел на тот самый розовый куст, который они посадили в первый визит. Сейчас на нём уже виднелись крошечные бутоны.
– Как розы, – сказала она. – Шипы, колючки – защита, которая сигнализирует о хрупкости. Без этой защиты цветы были бы слишком уязвимы.
– Мне кажется, люди не так уж отличаются, – произнёс Александр, глядя теперь на неё. – У нас тоже есть защитные механизмы. Моя аналитичность, твоя систематизация…
– Способы удержать контроль над хаотичным миром, – она задумчиво кивнула. – Защита от перегрузки, от боли.
В её голосе звучало глубокое понимание. За прошедшие месяцы их разговоры стали более личными, более откровенными. Они рассказывали друг другу то, чего не доверяли никому другому – о кошмарах после аварии, о чувстве вины за отстранённость в отношениях с родителями, о страхе перед будущим.
– Можно спросить кое-что? – Роза отставила термос. – Что бы твои родители думали о нашем проекте? О саде, о совместной работе над экстрактами…
Александр замер, удивлённый вопросом. Впервые за долгое время он позволил себе задуматься не о научных достижениях родителей, а об их человеческой стороне.
– Думаю, – начал он медленно, – они бы одобрили практический аспект. Маме понравился бы сад. Она всегда говорила, что в растениях есть мудрость, которую мы только начинаем постигать. Отец… – он улыбнулся воспоминанию, – отец стал бы спрашивать о протоколах, о стандартизации, о контрольных группах. Но в глубине души он тоже был не только учёным. Я помню, как он восхищался красотой удачного эксперимента, словно это было произведение искусства.
Роза слушала, не перебивая, давая ему пространство для этих редких воспоминаний, не отравленных болью потери.
– А твои родители? – спросил он через минуту. – Они знают, где ты проводишь выходные?
Роза опустила глаза.
– Мы… не очень близки, – призналась она. – После аварии всё стало сложно. Они хотели, чтобы я прошла через традиционную терапию, принимала прописанные таблетки. Не понимали, почему я так погрузилась в изучение растений. Думали, это бегство от проблем.
– А это и есть бегство, в каком-то смысле, – заметил Александр без осуждения. – Но не от проблем, а от бесполезных решений. Ты нашла свой способ исцеления.
Она подняла глаза, в них светилась благодарность за понимание.
– Ты первый, кто не пытался "починить" меня. Не смотрел как на сломанную игрушку.
– Потому что ты не сломана, – ответил он просто.
Между ними повисла тишина – не неловкая, а наполненная чем-то новым, неназванным. Александр смотрел на неё и думал, как изменилось его восприятие за эти месяцы. В начале он видел её диагностически – симптомы тревоги, признаки травмы. Теперь он видел Розу целиком – с её научной педантичностью и неожиданной интуицией, с привычкой закусывать губу, когда она сосредоточена, с тем, как солнечный свет преломляется в её волосах, создавая спектр оттенков от медного до золотого.
