Потоптавшись ещё немного вокруг зверя со странным ощущением бессмысленности только что произошедшей смерти, я, наконец, закончил осмотр поверженного врага и принялся искать свою суму, медленно перебирая непослушными ногами. Та нашлась у поваленного дерева. На моё счастье, содержимое и сама сумка оказались целыми и нисколько не задетыми водой, хотя мне совершенно не удавалось припомнить, в какой момент она была сброшена.
Отведя прощальный взгляд от места битвы, я побрёл по направлению к дому, медленно ковыляя по болотной воде. А тем временем в уме моём нескончаемо прокручивалась недавняя схватка, заставляя уверенно заключить: «Жутко повезло, что вообще удалось уцелеть. Ещё секунда – и уже не стоять мне на ногах». А мгновение спустя отчётливым огоньком мелькнула новая мысль: «Вот ведь только теперь, во власти боли, да получив солидный урок, я ступаю тихо».
…
В лучах заходящего солнца показалась хижина. Крепкая, но успевшая немного обветшать, она, подобно лесному маяку, четырьмя скрытыми за фасадом досок уступами, вздымала брусчатый массив, в человеческий рост возвышаясь над землёй. Не раз ей доводилось принимать своего измождённого и голодного сына. Не раз лицезрела она его победы и поражения, став привычным очертанием, зародившимся в сердце и будто вшитым белой нитью в него.
Нога ступила на лестницу. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой. Весь подъём неизменно сопровождался пронзительным и протяжным писком скрипучего хора досок. Временами казалось, что он не случаен. Возможно, доски были своего рода дозорными, неизменно трубившими хозяевам о незваном госте, если такому вдруг заблагорассудится войти. Но и это было не всё. Наверху ожидала тяжёлая дубовая дверь, выделявшаяся своей массивностью даже на фоне подобной избы. К счастью, за долгое время житья здесь гостей, видимо, так и не нашлось, отчего эта мера осталась не опробованной.
Внутри главенствовал полумрак. Только пространство у камина освещалось тёплым светом огня, магически мерцавшего в темноте дома. Слегка потрескивая и мерно покачиваясь из стороны в сторону, он был тем светлячком, что спасал пространство от необъятной тьмы, попеременно то слегка угасая, то вновь разгораясь в полную силу.
Над ним висел котелок. Пахло пряным ароматом жаркого, что долгое время тушилось на огне. По коже нежной рукой прошлось тепло, расслабляя одеревенелые мышцы, распутывая и разворачивая их, как туго скрученную верёвку. Волной накатила усталость.
Отправив Росянку в корзинку, я, подобно медленно разгибающемуся механизму, присел у стола. В этом движении каждый миг преисполнялся ожиданием, что вот-вот вновь вернётся боль. Но всё обошлось.
Стол же, прародитель коего некогда взращивал жёлуди, почти пустовал. Его дощатая гладь нарушалась лишь одинокой чашей. Изделием поистине уникальным. Будучи единственным предметом из всей аскетичной посуды Корвуса, оно отличалось узорами столь тонкой работы, что, по сути, походило на белого лебедя, по случайности заплывшего в утиную свору обычных мисок.
Я искренне полагал, что чаша – подарок. Она как ничто другое всегда оставалась на виду, составляя службу своего рода миниатюрной декорации. От взгляда на неё, бывало, охватывали мысли: «Поразительно… Мелочь, а сколько может поведать о сакральных уголках души».
Когда я вошёл, то сразу заметил, что она не пуста. Из чаши выглядывали три кусочка хлеба. Их присутствие и навеянный аромат почти готовой еды накатом привнесли чувство голода, было забытого и утихшего по пути к дому.
