Да забудут имя моё - страница 4

Сказанное нисколько не убедило меня. Когда-то, когда жизнь ещё не вынудила перебраться в этот злополучный город, мне также заявили, что не останусь без крова. А потом взяли да присвоили абсолютно всё, даже инструменты. Якобы в уплату накопившихся долгов. Сейчас пахло тем же. Стражники стремились лишь избежать мороки, не более. Но я, конечно, отвечал иное:

– Лишь хотел еды. От всего сердца готов возместить всё трудом. Зла никому не желаю и молю лишь о милосердии, – стараясь как можно спокойнее говорить, протянул я руки вперёд так, чтоб держать их на виду, как бы подтверждая тем самым свои слова.

– Конечно, мы понимаем, – ответил стражник, тем временем оба моих преследователя с видом настороженного дикого зверя принялись продвигаться ко мне, вытаскивая на ходу верёвку для связывания рук.

Шагнув им навстречу в облике абсолютной невинности и покоя, когда на самом деле внутри так и колотилось сердце, я протянул суму с хлебом правому от меня солдату. Цель была проста – на миг занять его руки. И стоило этой передаче случиться, как последовал рывок. Бросок всем телом, нацеленный на соседа с той единственной задачей, как пошатнуть или сбить с ног. Удар пришёлся стражнику в грудь. Это был предел силы, которую я ещё имел возможность вложить.

Однако результат оказался не столь грандиозным, как я себе воображал в миражах ума. Мне удалось лишь на самую малость оттеснить противника, бывшего гораздо крупнее и массивнее, да и нисколько не испытывавшего недостатка в еде. За такую неудачу пришлось сразу же поплатиться вцепившейся в моё запястье рукой. Планируемый прорыв не удался. Завязалась борьба.

Неожиданность окончательно потеряла свои чары, а шансы высвободиться снижались со стремительностью низвергавшейся скалы. Один миг – и результат противостояния получил закономерный итог: я оказался повален и прижат к вымощенной улице, не имея даже малейшей возможности пошевелиться. Второй раз стражники медлить не стали, и спустя несколько секунд мои запястья почувствовали на себе верёвку, туго сжавшую их. Ловушка захлопнулась.

Мне не забыть того мгновения. Воспоминания о царившем на душе отчаянии прочно застыли в памяти, плотно отпечатанные о стенки разума раскалённым железом чувств. В тот миг разыгравшееся воображение в красках вырисовывало недалёкое будущее, предвещавшее ужас, содрогнувший всё моё естество. Один взмах, и вот моя рука уже не являлась частью меня, а представляла из себя нечто совершенно отдельное, нечто неподвластное мне. Дальше, по всем правилам этого мира, моей спутницей должна была бы стать голодная смерть. Калека не имел права выжить.

От представленной картины, глаза заслезились, подпитываемые нахлынувшей волной отчаяния. В животе всё перевернулось. Казалось, внутренности пытаются стать внешностями, а в горле, словно пробка, встал ком.

Мрачные грёзы плотным беспросветным туманом окутали мысли, поглотив в своих объятьях всю мою сущность. Щека перестала ощущать холод каменной брусчатки, почти слившись с ней, а грязь, покрывавшая большую часть лица, так и норовила попасть в глаз.

Связав меня, стражники оставили лежать, тем временем затеяв между собой неясное тихое обсуждение, не проявляя и малейшего желания к тому, чтобы поднять своего пленника.

Я же, распластавшийся там внизу у их ног, потерял всякую надежду и впал сам в себя. В свои мысли. Они медленно съедали живьём, в то время как по каменному покрытию города, с такой любовью принявшего меня в свои объятья, раздавались отзвуки шума, мелкие колебания, отчётливо нараставшие с каждой секундой. То был уверенный шаг. Определить его дальность не представлялось возможным, но то, что он приближался, сомнений быть не могло.