– Можно и мне с тобой? – осмелилась спросить его Рита.
– Пожалуйста, – только тихонько.
– А мне? – спросил и Поль.
– Конечно.
В комнате девочки горел ночничок. Дэя лежала, раскинувшись, одеяло было сбито. Дан осторожно укрыл её, – Дочь не просыпалась. Одну минуту постояли, глядя на нее, слушая её ровное дыхание. Потом вышли на цыпочках.
Робот привез им на террасу кофе, крепкий – чтобы не хотелось спать. Дан стал говорить.
О том, как впервые встретился с Лалом. О долгой дружбе с ним. О замечательных способностях Лала, его всеобъемлющих знаниях, широте его интересов. О его нечеловеческом терпении – многолетнем молчании о страшном своем открытии.
Актеры слушали, не задавая вопросов. В рассказе Дана рисовалась фигура замечательная, героическая. Хотелось верить всему, что открыл этот безвременно ушедший человек.
…Трудно было бороться с обаянием этого образа, воспринимать оставленные им идеи по-прежнему с иронией. Что-то мешало – уже – не верить тому, что говорит о Лале Дан. Трудно забыть, как он осторожно касался спящей дочери и заботливо укрывал одеялом, как смотрел на нее: выражение его глаз в полумраке спальни девочки поразили Риту более всего. Его невозможно было забыть – и потому так трудно не верить тому, что он говорит. Даже если, действительно, он, как и его покойный друг, заблуждается.
Даже если…? Она усмехнулась про себя: подумала так, будто уже больше была уверена в их правоте, а не своей, Милана и профессора Йорга.
Продолжая говорить, Дан почти машинально сорвал цветок, бархотку, и, помяв пальцами, поднес к лицу, втянул ноздрями запах его. И Рите почему-то тоже остро захотелось почувствовать горько-пряный аромат этого цветка – и неожиданно для себя она протянула к Дану ладонь, а он, как будто сразу поняв её, отдал ей его.
И почти сразу заговорил о ещё одной стороне натуры своего друга: о Лале – писателе и тонком ценителе прекрасного. О том, как не дал перед гибелью своей тронуть гипсовый грот. И о скрипке. Он принес её и, приложив к плечу, заиграл «Балладу» Порумбеску.
Небо начало чуть светлеть, звезды гаснуть.
– Скоро рассвет. Нам давно пора уходить. И так – мы заставили вас провести ночь без сна, – сказал Поль, поднимаясь.
– Э! Сколько их было, бессонных ночей. Ничего – они не пропали даром. И эта – тоже. Торопись, дорогой, со своей постановкой: она очень нужна. Пусть скорей будет рассвет – тот, настоящий. О котором мечтал наш Лал. Не стесняйся, если потребуется наша помощь: «Брандом» ты ведь поможешь нам. Думаю, что ты сумел понять многое.
– Пока не до конца – но хочу понять. До свидания! Спокойного остатка ночи.
– До свидания, Поль. До свидания, девочка, – ласково кивнул Дан Рите.
… – Да, Мама: эта ночь не пропала даром! – уверенно повторил он, когда дверь закрылась за ними.
Эта ночь не пропала даром не только на Земле – и далеко от нее, более чем в десяти миллиардах километров. Хотя в это время сторона Минервы, где находилась космическая станция, была обращена к Солнцу, свет его здесь был почти в пять тысяч раз слабей, чем на Земле. Темный день, обычный там.
Но в палате госпиталя, где лежал Ли, светло и шумно. Вокруг кровати расселись друзья, только что прилетевшие на Минерву. Ли уже шел на поправку: врачи достаточно потрудились над ним.
– Починили уже, – сразу же отрапортовал он. – Состою на двадцать пять процентов из чужого мяса, костей и органов. А кожи чужой – семьдесят процентов.
