Сердце – этот незнакомый, но такой настойчивый узел плоти в моей груди – вдруг забилось с новой силой, с лихорадочной, пугающей скоростью. Это был не просто отблеск, это было приглашение, вызов. Что-то, что могло дать ответ. Или отнять последнюю надежду. Мои шаги замедлились, стали крадущимися, осторожными. Я направлялся к источнику света, как мотылек к пламени, не зная, будет ли это тепло или уничтожение.
И вот, передо мной оказалось оно. Зеркало.
Не просто кусок стекла, а портал. Порог. Бездна, в которую предстояло заглянуть, чтобы увидеть… кого? Себя? Этого себя? Оно было огромным, в массивной, резной раме, которая казалась слишком тяжелой, слишком давящей для стены, на которой висела. Рама потемнела от времени, ее когда-то, возможно, золоченые узоры стерлись, оставив лишь намек на былую пышность – еще один след прошлого, которое ускользало. Зеркало висело слегка наклонившись, словно уставшая голова, не способная больше держать прямое положение, или словно оно само отшатывалось от зрелища, которое должно было отразить.
Поверхность его была нечистой. Тонкий, повсеместный слой пыли лежал на ней, притупляя остроту отражения, делая его смутным, призрачным, словно мир по ту сторону был окутан туманом забвения. Свет из окна падал на него неровным, рваным пятном, создавая блики, которые, как милосердная завеса, скрывали часть того, что должно было быть видно.
Это был момент истины, или, по крайней мере, момент столкновения с фактом. С неоспоримой данностью. Я стоял в паре шагов от него, и тело, мое чужое тело, замерло, словно невидимая стена встала между мной и этой поверхностью. Дыхание застряло в горле. Сердце билось так сильно, что, казалось, его стук разносится по всему пустому дому.
Мысль об одиноком, ненужном старике вернулась, но теперь она не была просто обрывком фразы. Она была пророчеством, проклятием, висящим в воздухе между мной и зеркалом, ожидающим подтверждения. Что, если зеркало покажет именно это? Что, если увиденное станет окончательным, неопровержимым доказательством этой навязанной мне сущности, этого приговора к одиночеству и ненужности? Страх был не просто эмоцией, это был метафизический ужас перед лицом самообъективации, перед лицом взгляда – пусть даже моего собственного взгляда, обращенного на себя как на другого. Увидеть себя означало стать объектом, быть зафиксированным, лишенным текучести сознания. И ужаснее всего было то, что этим Другим, этим судьей, этим взглядом, был я сам.
Но под страхом горела лихорадочная, почти безумная решимость. Хуже не знать? Неведение было вакуумом, да, но вакуумом, в котором еще теплилась иллюзия возможности. Знание могло оказаться пропастью, но пропасть – это хотя бы что-то, конкретная форма небытия, с которой можно столкнуться. Неведение было пыткой неопределенности, знание, даже самое страшное, обещало некое подобие ясности.
Собрав волю в кулак – этот странный, костлявый кулак, который я еще не чувствовал своим – я заставил себя сделать шаг. А затем еще один. Ближе. Еще ближе. Пока расстояние не сократилось настолько, что пыль на зеркале перестала быть непреодолимой преградой, и отражение стало достаточно четким, чтобы различить формы.
Вначале это было лишь пятно света и тени, колышущееся и неопределенное, как сама природа бытия. Затем из этого хаоса начал вырисовываться силуэт. Силуэт человека. Плечи, опущенные, несущие невидимый груз. Голова, склоненная вперед. Руки, бессильно висящие вдоль туловища.
