В конце концов проделки Никифора были вскрыты. Добрался ли до полковника, не жалея головы, расторопный китаец, или донес какой-то казак, но только многое узнал командир о своем любимце. Предупрежденный приятелем ординарцем, успел Никифор спутать следы. Только сунул он своему посёльщику Семену Забережному добрую пачку красненьких двадцатипятирублевок, как нагрянул с обыском сам Филимонов. Полковник рвал и метал. Денег у Никифора не нашли, но не пожалел Филимонов его крепких скул. Звонкими пощечинами учил он своего урядника на виду у всей батареи, так что лопнула замшевая перчатка. Лицо Никифора становилось то пепельно-серым, то свекловично-розовым. Затаив дыхание, злорадно посмеивались казаки над горем выскочки и пролазы Чепалова, а у его дружков фуражиров от страха подрагивали губы. На прощанье пригрозил полковник Никифору военным судом и отправил его на гауптвахту. На другой день полетела в станицу Орловскую телеграмма. Просил полковник станичного атамана немедленно сообщить, получал ли денежные переводы от сына купец Чепалов. В Орловской тогда атаманил Капитон Башлыков, доводившийся родственником Чепалову. Получив телеграмму, прикатил Башлыков в Мунгаловский. Перепуганный купец, чтобы как-нибудь замять дело, отвалил ему сотенную. Башлыков, покуражась для виду, выпил бутылку контрабандного коньяку и укатил обратно.
Через полмесяц получил Филимонов спасительный для Никифора ответ. Так и вывернулся урядник сухим из воды. Отделался он смещением из фуражиров да выбитым зубом. С гауптвахты вышел – краше в гроб кладут, худой и желтый, но, не стыдясь, твердо выдерживал удивленные взгляды казаков.
Той же ночью, когда заснула казарма, подкрался к его койке Семен Забережный. Дотронулся рукой до плеча, разбудил:
– Никифор, а Никифор…
– Чего?
– А ведь у меня, паря, беда, – голос Семена рвался, – деньги-то твои украли. Я их в переметные сумы спрятал, кто-то их у меня и спер оттуда…
Никифор схватил Семена за руку, захрипел:
– Врешь, сука! По глазам вижу, врешь! Сам приспособил их.
– Не вру, вот те крест, не вру! Не стал бы марать из-за них свою совесть. Не такой я.
– Не такой… Вся ваша семья воровская. Сознавайся уж…
– Не в чем мне сознаваться.
– Ладно, ладно… Попомнишь ты меня…
– Ну и хрен с тобой! – разозлился обиженный Семен и пошел к своей койке.
Он не врал Никифору: деньги у него действительно украли. Только после войны случайно узнал Семен, что деньгами попользовался копунский казак Яшка Кутузов, построивший на них на Московском тракте постоялый двор.
В конце 1905 года служивые вернулись домой. Дважды раненного Семена ждала в Мунгаловском жена, сгорбившаяся от натужных работ. Изба его, рубленная еще отцом из комлистых лиственниц, горестно покосилась, мохом поросла ее дырявая крыша. Нетоптанный скотиной, первородной голубизной сверкал в ограде снег. Разорилось хозяйство, умерли мать и отец, пока отбывал Семен семилетнюю царскую службу. Неделю беспробудным пьянством глушил Семен лютую кручину, а потом пошел наниматься в батраки к богачам Барышниковым. Пробатрачив четыре года, обзавелся с грехом пополам коровой и лошадью, стал жить своим хозяйством. Не щадил он себя, чтобы выбиться из нужды, да так и не выбился. Лучшие пахотные земли в поселке были давно захвачены справными казаками. Поднять целину можно было только в труднодоступных местах, корчуя там лес и камни. Но Семену, как и многим малосемейным беднякам, была не по силам такая работа. На старых же отцовских пашнях собирал он жалкие урожаи гречихи, в то время как богачи наполняли свои закрома отборной пшеницей, запрягали в плуг пять-шесть пар быков и распахивали залоги на таких участках, куда беднота не могла подступиться.
