– Хлеба, говоришь?
Каторжник кивнул непокрытой стриженой головой.
– Век за тебя, родимый, буду Бога молить.
– Нет у меня, паря, ничего с собой. Если хочешь, так подожди, я тебе с ребятишками из дома пришлю.
– Сделай милость, отец родной… Ноги меня не несут. Трое суток маковой росинки во рту не было.
– Давно убег-то? – поинтересовался Никифор.
– Да шестой день никак.
– Куда путь держишь?
– В Костромскую губернию. Оттуда я. Охота, отец родной, на детишек перед смертью взглянуть.
– Ну, так жди… Ребятишки зараз тебе ковригу притащат.
– И сольцы бы, хоть щепотку.
– Можно и соли прислать…
Едва Никифор рассказал о беглом Сергею Ильичу, как тот погнал его к атаману. Каргин собирался ехать на пашню. У крыльца стоял его оседланный конь. Выслушав Никифора, он недовольно выругался, схватил берданку и, вскочив в седло, приказал:
– Зови народ с Подгорной улицы, а я верховских подниму.
И, взвихрив пыль, наметом вылетел из ворот.
Завидев его верхом на коне и с берданкой в руках, казаки, узнав, в чем дело, хватали ружья и шашки, торопливо седлали коней. Скоро набралось у каргинского дома человек двадцать. Каргин приказал Иннокентию Кусову с половиной людей скакать вниз, выехать на Драгоценку в конце поселка и оттуда цепью двигаться вверх по речке. С остальными Каргин пустился прямо на указанное Никифором место. За огородами спешились и рассыпались по кустам с берданками на изготовку.
И беглый каторжник дождался. В кустах зашумело, затрещало. На затененной прогалине мелькнул казак с ружьем, за ним другой. Каторжник, раскаиваясь в своей доверчивости, метнулся вниз к речке. Кубарем скатился с берегового обрыва, под которым его поджидало еще двое беглых, вооруженных винтовками.
– Беда, Сохатый… Казаки! Бежать надо.
Человек, которого он назвал Сохатым, гневно ткнул его кулаком в затылок:
– У, кривая сволочь!.. Навел-таки…
Бежать они бросились на заречную сторону, где кусты были гуще. Кривой зашиб ногу о подвернувшийся камень и стал отставать. Видя, что ему не догнать товарищей, он решил спасаться в одиночку. Голоса преследующих раздавались совсем близко. Он упал и пополз затравленным волком, тоскливо озираясь по сторонам. В одном месте под берегом, размытым весенней водой, была узкая и глубокая расщелина. Над входом в нее висели корни подмытой ольхи. Кривой с трудом протиснулся в расщелину, затаился. В это время там, куда убежали его товарищи, хлопнул выстрел. Дрожа всем телом, каторжник трижды перекрестился и принялся песком и старыми листьями засыпать вход в расщелину.
Уходивших вниз по Драгоценке каторжников первым увидел бывший в группе Кустова Никула Лопатин. Увидев их, он так перепугался, что камнем упал за куст и принялся шептать: «Пронеси, Господи, пронеси, Господи…» Каторжники пробежали в трех шагах от него, злые, готовые на все. Тогда Никула закричал и, не помня себя от страха, выпалил из дробовика. На выстрел подбежал к нему Иннокентий Кустов.
– В кого стрелял? – заорал он на Никулу.
– Двое, паря, с винтовками… Вон туда побежали. Чуть было один меня штыком не пырнул. Ежели бы я не сделал ловкий выпад…
Но Иннокентий, не слушая его, бросился дальше. За ним поспешили остальные казаки, каждому из которых Никула кричал, что его чуть было не закололи штыком. Выдумка насчет штыка ему понравилась, скоро он сам поверил в нее и рассказывал каждому встречному, как ловко отбил берданкой направленный ему в брюхо штык.
