Трудно жилось Семену. Зато Чепаловы после японской войны размахнулись особенно широко. Три взрослых годовых работника и два подростка засевали им больше тридцати десятин одной пшеницы. За работниками вели догляд Арсений с Алешкой, а Никифор, сняв мундир батарейца, сменил за прилавком отца. Изворотливый добытчик, ездил он за товарами в Читу и даже в Иркутск. При встрече с Семеном, не здороваясь, проходил мимо, жег ненавидящими глазами.
В девятьсот десятом Чепаловы на загляденье всему поселку – в четырнадцать окон по улице – отстроили дом. И добрую половину его отвели под магазины. Находил у них покупатель сукно и барнаульские шубы-борчатки, жнейки «Массей Гаррис» и конные грабли «Мак-Кормик». Два года спустя поставили они на крутом берегу Драгоценки паровую мельницу. Мельница работала круглые сутки зимой и летом, приносила завидные барыши. Была она единственной на все юго-западные поселки Орловской станицы, знаменитой черноусыми пшеницами, наливными гроздьями шатиловских овсов. Тесно становилось Чепаловым в поселке. По совету Никифора, надумал Сергей Ильич перебраться в Нерчинский Завод. Понравился им там магазин на базарной площади, и, наезжая туда, приглядывались к нему Чепаловы. Магазин принадлежал разорившемуся на золотоискательском деле, разбитому параличом купцу Пестелеву. Два раза наведывался к нему Сергей Ильич насчет покупки, и оба раза паралитик, исступленно размахивая ореховым костылем, выпроваживал его вон из дома. Вчера приехал Платон Волокитин с базара из Нерчинского Завода и сообщил Сергею Ильичу приятную новость: видел он собственными глазами, как пышно хоронили старика Пестелева.
– Смотри, магазин не проморгай, – подзадорил Платон.
– Завтра съезжу, поторгуюсь с вдовой. Дорожиться не станет, так сладимся.
Утром Сергей Ильич стал собираться в Нерчинский Завод. Выкатив из-под навеса лакированный тарантас, принялся он мазать колеса. Никифор, позвякивая наборной уздечкой, пошел на выгон привести для поездки коня. Сергей Ильич глуховато буркнул ему вдогонку:
– Поживее поворачивайся, а то ночевать в Заводе придется.
Спутанные ременными путами, рабочие чепаловские кони паслись за Драгоценкой в неглубокой лощине. Никифор поймал вороного гривастого иноходца, уселся на него верхом и тряской иноходью припустил в поселок. Когда подъехал к Драгоценке, из буйно цветущих кустов черемухи его окликнули. Голос был робкий:
– Отец родной, не дай погибнуть.
Никифор остановил иноходца. Густые черемуховые кусты никли над светлой водой, осыпанные пахучим цветом. В них нельзя было ничего разглядеть.
– Экая чертовщина! Померещилось, что ли? – Никифор выругался вслух и тронул было коня.
Из кустов крикнули снова:
– Дай хлебца, родимый.
– А ты кто такой? Хлеба просишь, а глаз не кажешь?
Тогда из белого разлапистого куста робко вылез немолодой человек в серой куртке, обутый в рваные стоптанные коты. Бесшумным кошачьим шагом ступал он по росной траве. Человек был кривой на один глаз, лицо его было в жесткой рыжей щетине.
«Ага, беглый, – сообразил Никифор. – Захватить разве голубчика? Только оно ведь боязно. У него, у черта каторжного, зараз нож припрятан. Да, может, он и не один тут? – покосился Никифор в кусты. – Не из тех ли он, которые из Зерентуя убежали? Надо поскорее убираться, а то, если он не один, они меня живо ухлопают».
Каторжник зорко глядел на него глубоко впавшим здоровым глазом. Никифор решился тогда на другое. Он добродушно улыбнулся:
