– Да ты выслушай, господин атаман. Я ведь, глядя на других, распахал у Чепалова залежь. У нас эта мода с богатых повелась. Платон Волокитин первый у нас на чужую землю позарился. И тот же Чепалов его на сходке больше всех защищал… А как самого коснулось, так сразу давай тебе жаловаться. Вот какая тут штуковина получилась.
– Это мне неизвестно, с кого у вас началось. А своевольничать тебе нечего было. Мы дурь из тебя живо выбьем. Мосеев, в каталажку! – показал Лелеков на Семена. – Под суд бы его надо, да авось и так образумится… Днем будешь дрова пилить, а ночевать приходи в каталажку, – сказал он Семену и выкатился из правления.
Когда атаман ушел, писарь спросил Семена:
– В штаны-то не напустил?
– Интересуешься, так понюхай! – выпалил Семен.
Писарь опешил. Мигая растерянно круглыми навыкате глазами, он молча глядел на Семена. Наконец, опомнившись, рвущимся от злобы голосом сказал ему:
– Пойдем в каталажку. Нынче у нас в каталажке адъютант генерала Кукушкина ночует. Шестой раз с каторги бегает. Он тебе может требуху выпустить.
Арестное помещение, или каталажка, как его называли казаки, находилась во дворе правления. Это было бревенчатое, угрюмого вида пятистенное зимовье, похожее на конюшню. На маленьких окнах были приделаны решетки, дверь запиралась на громадный, с добрую баранью голову, замок. Внутри каталажки, вдоль черных от копоти стен, тянулись такие же черные нары, устланные пыльной и затхлой соломой. В одном из углов вся облупившаяся, оплетенная вверху бесчисленными паутинами, стояла печка-голландка, изукрашенная всевозможными надписями залетных обитателей каталажки. У высокого порога торчала на грязном полу рассохшаяся параша. Влажный от сырости потолок, грозя обвалиться, низко нависал над нарами. В щелях и в соломе кишмя кишели клопы и блохи – самое страшное наказание для всех, кто имел несчастье побывать в этом полутемном, мрачном помещении.
На горбатых нарах каталажки расположился, как дома, седенький, с острыми черными глазами старик. Это был беглый из зерентуйской тюрьмы. Пойманный у Лебяжьего озера козулинскими казаками и привезенный в станицу, старик отрекомендовался Иваном Непомнящим, «адъютантом генерала Кукушкина». Каждой весной из тюрем Нерчинской каторги уходило в бега немало таких не помнящих родства, бездомных бродяг, вся жизнь которых проходила в бегах и путешествиях по этапам. До осени колесили бродяги по необъятной Сибири, умудряясь иногда пробраться даже на Урал, но осенью приходили они с повинной там, где застигала их первая стужа, и шли этапом в обратный путь до Зерентуя или Кадаи, чтобы следующей весной, едва закукуют в лесах кукушки, снова попытать свое бродяжье счастье. Эти люди, не лишенные юмора, при поимке обычно рекомендовались или самим генералом Кукушкиным, или только его адъютантами.
Старик, сидя на нарах, попивал из жестяного помятого котелка чай.
– Здорово, отец! – поклонился ему Семен.
– Здравствуй, мил человек, – отвечал беглый, разглядывая его озорными, беспокойными глазами. – А если с табачком, так еще раз здравствуй, – и рассмеялся, показывая гнилые зубы.
– Табак есть. Ты, что же, куришь или за губу кладешь?
– А я от скуки на все руки, и этак и так – был бы табак.
Закурив, старик удовлетворенно крякнул и спросил:
– Ты, парень, из казаков, что ли?.. С чего тебя сюда затолкали?
– Рожа у меня шибко некрасивая – от этого, должно быть.
