Вспоминая об этом, Семен яростно крушил березовый частокол своей ограды на дрова, словно не частокол рубил, а перешибал хребет своим исконным врагам.
Жена испекла три ковриги хлеба. Вместе с папушей табака-самосада сложила она хлеб в заплатанный дорожный мешок.
– А сама что жевать станешь? Пошто весь хлеб мне склала?
– Пробьюсь как-нибудь. Пойду огороды полоть – батрачить не привыкать.
– Давай дели пополам ковриги.
Когда Алена разделила хлеб поровну, Семен поднялся с лавки:
– Однако пора двигаться. Прощай пока. Наказ тебе один: Проньку побереги тут без меня, не пускай его на речку с ребятишками.
Алена заплакала, метнулась к нему. Семен хотел сурово оттолкнуть ее, обругать, но вместо этого схватил ее за голову и поцеловал в сухие, потрескавшиеся губы.
В Орловскую Семен пришел далеко за полдень. В песчаных станичных улицах было пусто и тихо. На площади у двухэтажного хлебного магазина спал в пыльном бурьяне пьяный казак, широко раскинув ноги в приискательских сапогах с подковами. Измятая фуражка с облупленным козырьком и недопитая бутылка водки валялись рядом. «Эко его разобрало», – позавидовал Семен казаку и поглядел напротив, где желтела вывеска монопольки. Монополька была открыта. «Эх, где наша не пропадала, – решил он, – пойду хвачу для храбрости».
Купленную водку выпил Семен единым духом, не отходя от прилавка. Покрутив с сожалением порожний шкалик в руке, сердито сплюнул и положил его в мешок. Одутловатый, с заплывшими глазами продавец, наблюдавший за ним, прикрывая ладонью раздираемый зевотой рот, спросил:
– Никак мала посудина-то?
– Как будто того… не в аккурат, – согласился Семен.
– За чем же дело стало? Возьми да повтори.
– Повторить-то оно следовало бы, только вот в кармане у меня вошь на аркане, а на кукиш много не купишь… Может, в долг поверишь?
– В долг у нас не полагается, – ответил продавец и отвернулся от него.
– Раз не полагается, тогда и говорить нечего, – разочарованно проговорил Семен и, попрощавшись, пошел в станичное правление.
В правлении писаря уже стучали ящиками столов, закрывали на замки высокие вместительные шкафы с делами, заканчивая свой писарский день. Семен вошел и поздоровался.
– Что, братец, скажешь? – обратился к нему почти квадратный, с пышными закрученными усами старший писарь.
– Явиться мне было приказано.
– Приказано, говоришь?
Семен кивнул головой и уселся на широкую некрашенную скамью у порога. Писарь принялся выпытывать у него:
– Что, паря, набедокурил? Подрался с кем или хлеб у кого потравил?
– Ты не поп, а я у тебя не на исповеди, – обрезал писаря Семен. – Раз требуют, стало быть, набедокурил. Как к самому-то попасть?
– Подожди, чего тебе не терпится? Атаман у нас мужик зычный. Подрожать перед ним еще успеешь.
Семен достал из кармана кисет и стал закуривать. В это время вышел из своего кабинета Лелеков, одетый в белый парусиновый китель.
– Михайло Абрамыч! – щелкнул каблуками писарь. – Вас тут человек дожидается, – и кивнул на Семена.
– Откуда? – рявкнул, повернувшись к Семену, Лелеков и, узнав его, зло рассмеялся. – Ага, это ты, голубь?.. Ну, ну, давай рассказывай, что там наделал.
– Ничего я не делал.
– Ты казанскую сироту из себя не строй! Ты мне лучше скажи, по какому праву чужие залежи пашешь?
– Тут, господин атаман, такое дело вышло… – принялся объяснять Семен, но Лелеков, топнув ногой, оборвал его:
– Знаю, какое дело! Все мне, голубчик, ясно. За самовольный захват чепаловской залежи пойдешь на отсидку в каталажку.
