Погруженный в думы, Семен не заметил, как одолел крутой подъем. Перевал заливало солнце. В ливнях света купались цветы и травы, пахло шиповником и ромашкой. На солнцепеке шумела дикая яблоня. Семен остановился. Любил он оглядывать с горных вершин необозримую ширь и даль. Как море, которое видел он в Порт-Артуре, синели, сливаясь с небом, далекие сопки. Причудливо лепились на взгорьях пашни, в падях сверкали озера, зеленело в сиверах густолесье. Невольно Семен распрямился, почувствовал себя моложе. «Красивая же у нас земля и богатая, – подумал он. – Будь наша жизнь путевой, так здесь только бы и развернуться во всю силу-силушку… Ведь вон какая кругом ширь и красота. Посмотришь – и то веселее на душе делается». Но это его раздумье продолжалось недолго. Суровая обыденность снова напомнила о себе.
Вдали, у озерной сопки, виднелась запаханная Семеном чепаловская залежь. Совсем крошечной казалась она отсюда. Взглянул на нее Семен и подумал: «Даром отберут или три рубля, как Никуле Лопатину, кинут».
Он поправил за плечами мешок и стал спускаться в лощину.
В поселке стояла знойная тишина. По всей Подгорной улице в тени домов и заплотов спасались от оводов и жары гулевые косяки лошадей, табуны быков. Лошади, как привязанные, уткнулись мордами в заплоты, изредка помахивая хвостами. Сонные быки лежали прямо на дороге, занятые бесконечной жвачкой. Они даже не пошевельнулись, когда Семен проходил мимо. Горячее дыхание быков то и дело обдавало его босые ноги.
Дома изба оказалась на замке. Алена ушла, должно быть, на поденщину и увела с собой Проньку. Семен нашарил рукой на выступе верхней колоды ключ. Отомкнув замок, вошел он в прохладные сени, где на земляном полу шевелились узкие полоски солнечного света. У стенки стояла крашеная кадушка с водой. Семен с жадностью выпил целый ковш тепловатой, пахнущей сосновым одоньем воды. Потом сбросил с плеча пустой мешок и начал умываться. Умывшись, почувствовал, что хочет есть. Заглянул в угловой шкаф, где обычно лежал хлеб. Хлеба там не было. Два больших таракана дрались на нижней полке из-за сухой крошки. Потревоженные, они поспешно удрали в щель. В печке стоял только чугунок с водой. «Выходит, и у Алены нечего есть», – с горечью подумал Семен и прилег на скрипучую кровать, застланную стареньким, из разноцветных лоскутков, одеялом. Незаметно для самого себя он заснул и проспал до прихода Алены. Она принесла в узелке ковригу хлеба. Семен спросил, у кого Алена работала.
– У Волокитиных… третий день огород полю, – сказала она дрогнувшим голосом и заплакала.
У Семена судорожно дернулись веки. Но нарочито грубым голосом прикрикнул он на жену:
– Ну-ну, нечего! – И обратился к цеплявшемуся за материнский подол Проньке: – Ну, как ты тут, Прокопий, хозяйничаешь? Плохо? Иди-ка ко мне, поздороваемся, а потом я тебе что-то, брат, подарю.
Не узнавший сначала отца, Пронька радостно вскрикнул и с раскинутыми руками метнулся к нему.
Алена смахнула рукой слезы и принялась разжигать самовар, налив его горячей водой из чугуна.
Под вечер Семен решил сходить к Северьяну и попросить у него взаймы полпуда муки. Он знал, что Северьян был готов последнее разделить пополам. Улыбины только что сели ужинать, когда он пришел к ним.
Семен снял картуз, помолился на божницу, произнес обычное:
– Хлеб да соль.
– С нами за стол, – пригласил его Северьян.
– Благодарствую, недавно чай пил.
