Заливая водой догорающие перекрытия поветей, казаки возбужденно переговаривались:
– Алеха Иннокентию удружил. Больше некому.
– А может, окурок кто бросил?
– Алехой этот окурок зовут. Хорошо, погода тихая, а то бы кустовский крестник многих по миру пустил.
– И я бы тут за чужие грехи пострадал, – горячился сосед Иннокентия Петрован Тонких.
Платон размахивал обгорелой метлой и угрюмо басил:
– Надо поискать Алеху. Далеко он убежать не успел. Он, так и знай, к себе в Шаманку направился. Опередить его да подождать в узком месте, у старых отвалов.
– Да откуда оно известно, что Алеха поджег? – не глядя на Платона, спросил Семен, а сам подумал, что плохо Алеха сделает, если по тракту пойдет, а не степью.
Семен уже подходил к своему коню, когда ему повстречался Никифор Чепалов. Прошли они мимо друг друга, до хруста отвернув голову. До Семена донеслось, как Никифор говорил кому-то:
– Вышел, сволочь… Мало его продержали у клопов на довольствии.
«Не унимаются, собаки, – опалила Семена обида. – Рады со свету сжить… Да только мы еще посмотрим, кому смеяться, а кому плакать придется», – погрозил он, уезжая из кустовской ограды.
Приехав домой, он пустил стреноженного коня на межу в огороде. Алена еще не спала, дожидаясь его. Она спросила, хочет ли он есть, но Семен отказался и стал укладываться спать, промыв холодной водой воспаленные глаза. Заснул он не скоро, без конца громоздились в памяти события, пережитые за день. Перед ним неотступно стояли: перекошенное отчаянием тонкобровое смуглое лицо Алехи; плутоватые, бегающие по сторонам глаза Иннокентия; темные лики икон, вынесенных старухами на пожар. Думая о своих поступках, неожиданных и противоречивых, он не жалел, что дал уйти Алехе. Именно так и следовало поступить. Но внутренний жестокий голос посмеивался над ним, когда он вспоминал, как рьяно тушил он повети Кехи Кустова.
Назавтра, приехав в Шаманку, Семен первым делом пошел к Пантелею – брату Алехи. Семену не терпелось узнать, вернулся ли Алеха и что он собирается делать.
– Брат дома? – едва поздоровавшись, спросил он Пантелея.
– Еще вчера утром куда-то черти унесли.
– Он ведь, паря, ночесь Кустовых поджег.
Пантелей схватился за голову:
– Вот навязался на мою голову братец! Нас теперь с ним по судам затаскают. Ох, ну и подлец!.. Уж если оказался дураком, дал себя обмануть, так и терпел бы. Я ему морду в кровь расчешу, пусть только заявится.
«Заявится ли только он?», – подумал Семен, но не сказал больше ничего Пантелею. Он подозревал, что ночью Кустовы ездили караулить Алеху. Но говорить об этих подозрениях было пока преждевременно. Алеха мог, не заходя в Шаманку, убраться подальше.
Семен попрощался с расстроенным Пантелеем и отправился подыскивать подходящую старательскую артель. На базаре он встретил знакомого казака из поселка Байкинского, и тот указал ему две артели, где требовались компаньоны, имеющие лошадей.
Устроился Семен в тот же день. Артель, в которую его приняли, состояла из семи человек. Заправилами в ней были два опытных приискателя, исколесившие вдоль и поперек долины Газимура, Унды и Урюмкана. Это были широкоплечие, кряжистые мужики лет сорока пяти, оба с окладистыми рыжими бородами. Одного из них звали Митрохой Сахалинцем, другого – Петрухой Томским. У Сахалинца был длинный и загнутый книзу нос, у Томского – короткий и задорно вздернутый кверху. Томский хромал на левую ногу, а Сахалинец косил на правый глаз. Носили они необъятные широкие плисовые штаны и войлочные шляпы, подпоясывались семицветными шелковыми кушаками, за которыми постоянно болтались у них кисеты с махрой и кривые ножи в обшитых замшей ножнах. Сахалинец и Томский откровенно презирали остальных членов артели, которые, как и Семен, были новичками. Были это все казаки-бедняки из Орловской станицы, пришедшие на прииск подзаработать в свободное от домашних дел время.
