– Сюда, что ли, закладываешь? – стукнул себя Нагорный пальцем по шее.
– Меньше, чем другие.
– В чем же тогда дело? Спать, может, любишь?
– А сплю еще меньше.
– Ну, значит, лентяй.
– А ну тебя с твоими разговорами! – разозлился Семен. – Давай говори свою цену, да будем работать, нечего зря балясы точить.
– Моя цена – гривенник. Если устраивает, становись к мехам.
Семен молча скинул с себя старенькую волосяную куртку, засучил рукава много раз стиранной рубахи и принялся раздувать мехи. В горне тотчас же встрепенулось и загудело, разгораясь, пламя. Нагорный отыскал в куче железной рухляди, валявшейся у порога, небольшой обрубок полосового железа и бросил его в горн. Затем сунул туда же и литовку. Когда обрубок железа раскалился добела, он выхватил его из горна щипцами и понес к наковальне. Семен уже ждал его с занесенным над головой молотом в руках.
– Бей! – скомандовал Нагорный.
А через каких-нибудь четверть часа Семен уже любовался своей литовкой, на которой отливала синевой аккуратная наварка. Уходя из кузницы, он сказал Нагорному:
– Заходи как-нибудь, посидим, чайком побалуемся.
– Зайду, зайду, – охотно согласился Нагорный.
И в первый же воскресный вечер зашел он к Семену. Поздоровался с ним и с Аленой за руку, извинился, что не мог прийти днем, и выставил на стол бутылку водки и круг завернутой в газету колбасы.
Алена кинулась было зажигать лампу, но он остановил ее:
– Вы, хозяюшка, сначала закройте ставни, а потом зажигайте. Нечего прохожим смотреть, кто у вас в гостях.
Загостился он у Забережных чуть не до рассвета. Когда Семен вышел проводить его за ворота, в поселке уже горланили петухи и над Драгоценкой висела полоса тумана.
Утром Семен отправился к Улыбиным. Северьяна с Романом он застал у сарая, где они мастерили грабли. Поговорив с ними, он пошел к Андрею Григорьевичу, который сидел на кухне и чаевничал в одиночестве.
– Хочу я тебе, Григорьич, кое-что про Васюху рассказать, – шепнул он старику на ухо украдкой от Ганьки, сидевшего у порога и занятого кормлением толстого рыжего щенка.
Они ушли в горницу, прикрыли дверь за собой, и Семен, взяв со старика обещание молчать об услышанном, стал рассказывать. Из всего его рассказал понял Андрей Григорьевич, что пострадал Василий за правду, что нужно не сетовать на него, а гордиться им.
– От кого же ты все это узнал? – спросил он под конец Семена.
– От умного человека, – ответил Семен. – А кто он такой и где живет, ты лучше и не пытай. Все равно не скажу. Я ведь все это не зря пересказать тебе надумал. Хочу, чтобы не убивался ты за Васюху и дожил до того дня, когда он домой вернется.
Мунгаловцы ведут свою родословную от участников пугачевского восстания – яицких казаков, сосланных в каторжные работы на нерчинские заводы. Отбыв двадцатилетнюю каторгу, оставшиеся в живых пугачевцы пошли на поселение. Поселили их в окрестностях рудных гор, на землях, принадлежащих царской фамилии и называвшихся «кабинетскими». Приписанные к заводам, доставляли они туда лес и уголь, возили руду, сеяли на раскорчеванных пашнях казенную десятину. Эту повинность они выполняли не только за себя, но и за всех престарелых, увечных и недужных членов крестьянской общины. Свободного времени для своих работ оставалось им в самый обрез. Мунгаловцев не брали в солдаты. Более страшная участь была уготована им. Каждый здоровый парень, едва достигнув семнадцати годов, уходил на двадцатилетнюю барщину самых богатых российских помещиков – царей. Мало кто из них возвращался обратно. Многие встречали свой смертный час в шахтах Благодатска и Зерентуя, подкошенные цингой или тифом, запоротые на кобылинах розгами или батогами.
