Кияшко должен был прибыть в Орловскую во второй половине дня. Но уже с утра на площади возле церкви собралась и не убывала празднично разодетая толпа. Чтобы не было пьяных, монопольку закрыли. Над многими домами были подняты трехцветные флаги. Солнце перевалило далеко за полдень, когда сломя голову прискакали в станицу казаки, дежурившие на тракте за поскотиной. Они доложили Лелекову, что губернаторский эскорт уже появился на хребте. Тотчас на площади стал выстраиваться почетный караул. Толпа встрепенулась и замерла, жадно взглядываясь в прямую широкую улицу, в конце которой должна была появиться тройка белогривых губернаторских рысаков. В это время из ворот ближайшего дома выбежала на улицу пестрая свинья с поросятами. Завидев ее, Лелеков истошно вскрикнул:
– Гоните ее к черту!
Не менее пятидесяти человек кинулись исполнять его приказание. Напуганные свистом и улюлюканьем, поросята бросились в разные стороны. Пока загоняли их обратно в ограду, Лелеков чуть не рвал на себе волосы:
– Чьи поросята? Голову сниму с сукиного сына!
Не кончился еще переполох, когда в улицу влетели казаки губернаторского конвоя с желтыми и голубыми флажками на пиках. Следом за ними вымахнула, заливаясь колокольцами, белая тройка. Едва остановилась она у крыльца станичного правления, как вылощенные генеральские адъютанты, сорвавшись с коней, бросились со всех ног к карете, распахнули ее крытые черные лаком дверцы и помогли выйти грузному, с солидным брюшком губернатору. Потом стали высаживать пышногрудую губернаторскую половину. Томно опираясь на плечо адъютанта, она ступила на подножку, карета тяжело покачнулась. Губернаторша была гораздо полнее пухлощекого и розовенького, похожего на раскормленного боровка губернатора и, когда стала с ним рядом, оказалась выше его на добрую голову. С минуту Кияшко щурился на солнце, разглаживая холеную белую бородку, потом шагнул вперед. К нему подскочил с рукой под козырек Лелеков, лихо щелкнул каблуками и несвязно, но громко отдал рапорт. Выслушав его, Кияшко в сопровождении многочисленной свиты подошел к почетному караулу и, невольно залюбовавшись на рослых и широкоплечих, подобранных молодец к молодцу казаков, крикнул:
– Здорово, братцы!
Ответили ему так зычно и согласно, что он, довольный, растрогался и похвалил:
– Молодцы, братцы…
Приняв хлеб-соль из рук стариков, Кияшко под руку с супругой последовал в двухклассное станичное училище, где был приготовлен ему орловцами знатный обед.
Из мунгаловцев на обед были приглашены только Каргин и Сергей Ильич, который пожертвовал на его устройство сотенный билет и ящик дорогих вин. Рассаженные вперемежку с офицерами губернаторской свиты (как пожелал Кияшко), хозяева обеда сидели как на иголках, не зная, куда девать свои ноги и руки. В середине обеда Кияшко поднялся с бокалом в руке и милостиво изволил похвалить орловцев. Он сказал, что польщен радушием, с которым приняли они наказного атамана. Он, слуга белого царя, принимает это как свидетельство их верности отечеству и престолу.
– Мой тост, – закончил он, – за храбрых на войне, зажиточных и гостеприимных дома орловцев.
Вовремя надоумленные офицерами, хозяева разноголосо прокричали «ура». Отвечал наказному белобородый, с иконописным обликом старик, отец станичного казначея. Сначала он заикался, но потом разошелся и без запинки прочитал постановление схода выборных от всех тринадцати станичных поселков, где было сказано, что наказной атаман Забайкальского казачьего войска генерал-лейтенант Кияшко единодушно записан в почетные старики Орловской станицы. Кияшко растрогался до слез, приложил к глазам надушенный платок, потом прислонил руку к груди и сказал:
