Он лег за полночь, кое-как ополоснув котелок, закинув его в заросли у ручья.
* * *
Трижды за следующий день его одолевало искушение сбежать. Комары озверели. Плечи сводило, котел отбивал спину. Он пробовал тащить его, как барабан, на груди, но так оказалось еще хуже.
Вечером отгремела гроза. Козявок и его заодно с ними вымочило до трусов. При Стелле такого никогда не случалось; казалось, она умела приказывать даже погоде. После наспех сготовленного ужина козявки нежились у костра, а он, по локоть облепленный песком, снова оттирал котел. Мозоль на пятке саднила невыносимо, он хотел попросить бинт, но не знал, кто отвечал за аптечку. После взбучки – его отругали за то, что в каше скрипит песок, – спрашивать не хотелось.
…Все уже спали, когда он закончил. В лесу стояла звенящая тишина, кисловато и свежо пахло цветами. Между ветками, как вчера, просвечивали звезды. Сквозняк обдувал потное лицо.
* * *
Четверть заканчивалась, впереди маячили каникулы, и класс был на подъеме: кто-то вытаскивал чашки, кто-то составлял парты, кто-то протирал клеенку и ставил чай. Наблюдая, как козявки разрисовывают доску, Стелла негромко велела:
– Проследи, чтоб все было спокойно. И скажи, чтобы кто-то сбегал за печеньем. В классной копилке как раз осталось.
– А ты? – спросил он беззаботно.
– У меня созвон насчет статьи в «Химии в школе», я посижу в лаборантской.
Стелла скрылась за дверью, а он взобрался на стул – так всегда делала она, когда собиралась объявить что-то, – и крикнул:
– Эй!
Козявки оглянулись и прекратили копошиться.
– Кто хочет до магаза? Купить к чаю.
Он знал, что его воспринимают как рупор Стеллы, и что с того? Тем лучше слушаются. Он оглядел класс с высоты и, подчинившись внезапному вдохновению, чувствуя себя немного Стеллой, велел:
– И еще хлеба, две буханки, и хозяйственного мыла.
Хлеба и мыла просила купить мама; он планировал заглянуть в ларек после школы, но если подвернулась возможность сделать это руками козявок… за их счет…
Впрочем, они не собирались подчиняться так просто. Они сразу учуяли, что к хлебу и мылу Стелла непричастна, что это его импровизация. Может быть, дрогнул голос, или что-то неуверенное мелькнуло в лице… Они заворчали, заерзали, уже готовы были возразить, когда на гул выглянула Стелла:
– Что за шуршание? А ну тихо, у кого-то еще уроки!
– Артем… – пискнул кто-то.
– Это я Артему сказала, – резко произнесла она. – Чтоб тихо было!
И закрыла дверь.
Хлеба и мыла они принесли; Звезде никто не доложился.
* * *
К середине недели он приноровился, почти перестали болеть руки, будто даже бицепсы накачал. Стелла постоянно пилила: ходи в зал, занимайся. Котел – вот тебе лучший зал!
Козявки поглядывали уже не испуганно и не нагло – вообще никак не смотрели, словно потеряли к нему всякий интерес. Когда его пропустили, раздавая кашу – потом налили последнему, наскребли остатки со дна котла, – внутри, разъедая, вскипела злость. Захотелось поставить на место этих Колек, Антонов и Саш: напомнить, кто они, напомнить о Стелле… Он вскочил, не подумав, что на коленях миска, и на штаны пролилось жидкое горячее варево. Поляну сотряс хохот.
…Домывая котел, то и дело зло проводя кулаком по глазам, он спрашивал себя: почему при Стелле его никто и пальцем не трогал, хватало одного взгляда для послушания? Как он раньше не понимал, что козявки преклоняются перед ним, только потому что он – со Стеллой, а с ней попробуй поспорь?
