Тётя Люда
идёт вдоль кромки поля, я — за ней. Назар
замыкает нашу процессию. Наверное, со
стороны мы смотрится странно, но
удивляться особо некому. Пока шли до
поля, встретили всего пару человек. Да
и то на подвипившего — и это в шесть
утра! — мужичка тётя Люда так шикнула,
словно на нашкодившего кота.
— Ну вот, —
останавливается наша предводительница,
— вчера мы тут с Назаром закончили. —
Осталось-то всего-ничего. До полудня
точно управимся.
Я оглядываюсь
назад — на этот раз конец поля гораздо
ближе, но всё равно расстояние до него
вгоняет в уныние.
— Вот, смотри,
как надо. — Тётя Люда, немного наклонившись,
начинает тяпкой стучать по земле вокруг
куста картошки.
Постепенно
земля взрыхляется, и она подгребает её
к центру, будто хочет укутать кустик в
одеяло. И зачем это? Наверное, чтобы
лучше росло?
Перехватываю
тяпку, пытаясь повторить увиденное, но
получается откровенно плохо. Тяпка
норовит выскользнуть из рук, поясница
быстро затекает. Пока я вожусь с одним
кустом, тётя Люда успевает обработать
три. Я даже ей немного завидую — столько
кипучей энергии в этой уже совсем
немолодой женщине! Собственные творческие
муки начинают казаться пустыми метаниями.
Как-то в минуты уныния, когда муза в
очередной раз вертела хвостом, я написала
пост об отстуствиии настроения и «почти
депрессии». Тогда мне прилетел комметарий,
что «Это всё от безделия. Вот раньше
людям некогда было впадать в депрессию,
потому что они в поле или на заводах
пахали, а не на клавиши наманикюренными
пальчиками нажимали». Тогда этот
комментарий я сочла обесценивающим, но
сейчас начинало казаться, что доля
правды в нём имелась.
Я окучиваю
три куста, и руки начинают гудеть от
напряжения. Тяпка — инструмент совершенно
неудобный! Я снова и снова перехватываю
её, но та будто живая — змеёй так и
норовит выскользнуть из пальцев.
— Голубка,
— зовёт меня Назар.
Я разгибаюсь
и оборачиваюсь. Он стоит в паре шагов
от меня.
— Что? —
нехотя отзываюсь.
— Неправильно
инструмент держишь.
— Разберусь,
— возвращаю внимание картошке.
Никогда
больше даже смотреть на неё не буду!
Вернуться к
работе не успеваю. Поверх моих рук
ложатся крепкие мужские ладони.
— Не
сопротивляйся, голубка, — говорит мне
в ухо. И отчего-то я подчиняюсь. — Скоро
кровавые мозоли появятся. И всё без
толку. Ты же не окучиваешь, а издеваешься
над несчастной картошкой и окружающими.
— Окружающими?
— Смотреть
больно.
— Так не
смотри! И отойди!
Я снова ловлю
себя на том, что от его близости учащается
сердцебиение.
— Одной рукой
перехвати черенок. — Назар делает вид,
что не слышал моих последних слов. —
Крепче, — командует он. — Нежность
прибереги для постели.
Держать тяпку
становится удобнее. Теперь я смогу
хорошенько ему врезать, если не прекратит
своих грязных намёков!
Но Назар
отступает, разглядывая меня так, будто
скульптор, оценивающий своё произведение
искусства.
— Хоть сейчас
на плакат об ударнице труда.
— А тебя
куда? На плакат к тунеядцам? Что-то ты
не особо торопишься работать. Тётя Люда
скоро сама всё сделает, пока ты вокруг
меня трёшься.
— По-твоему,
я плохо работаю? — Назар недобро
прищуривается.
— Ну почему
же? Ложкой за столом ты за двоих управлялся.
Как ты там говорил? Работников сначала
за стол сажали, и если они хорошо ели,
значит, надо брать. Дурацкая, выходит,
это проверка. Зря на тебя продукты тётя
Люда переводила.
