Топот ног приближался. Не найдя сил встать, Семён уткнулся в дорожную пыль и затих.
Звук шагов всё ближе, ближе. Вот они затихли. Рядом кто-то встал. Семён вжался в землю, пытаясь в ней раствориться, превратиться в букашку, в червя, в травинку, лишь бы его не было видно. Его тело била крупная дрожь.
– Сень! Ты чего это? Вставай.
– Мам-ма, – губы непослушно плясали. Сперва на карачках, потом на ногах, Хмурый кинулся прочь.
– Ах, едрёна корень! – раздался сзади голос, и мощная оплеуха сбила его с ног. – Да это же я, дурень! Живого меня схоронили. На, потрогай! На!
Семён после оплеухи немного пришёл в себя и призадумался. Сел на задницу и снизу принялся разглядывать выходца с того света.
– Голос навроде бы твой, – сказал он с сомнением. – А вот рожа чужая!
– Покуда из могилы вылазил – извозился. Да я это, кол те в башку. Ну, потрогай, что ли!
Пересилив себя, Семён Хмурый дотронулся до ноги Дешана.
– Ух, ты! Тёплая!
Встал. Вгляделся.
– Точно, ты! Так ты, чо? Живой, чо ли?
– А то нет! Башка вот только как с похмелья трещит.
– Раз трещит, значит, точно живой! Дешка! Жив, курилка, – и он обнял друга. – А я, брат, с твоих поминок еду. Хорошо тебя поминали – всем селом… Вот назавтра-то потеха на весь уезд будет!
Луну заволокло тучами. Сверху упали мелкие капли. Заморосил первый осенний дождь.
Самарцы и припомнить не могли, чтобы в сентябре была такая жаркая погода, как летом 1905 года. Даже старики. А уж они-то помнили всё, что происходило при царе Горохе.
– Разгневали Бога, ироды! – ругались деды, сидя в душной тени в своих дворах, судача между собой. – Это ж надо, о прошлом годе японцу войну проиграть! Это чтоб наш российский моряк так опростоволосился: в жизнь такого не было!
– Николашка всё энто! Послал эскадру, а снарядов к пушкам не дал. А нынче ещё хуже натворил – сколько народу в январе зазря пострелял.
– Да не он это.
– Конечно, не он, а хенералы евойные. По его же приказу.
– Да говорят, там всё по-другому было. Народ-то к царю с миром шёл, а на крышах засели то ли большевики, то ли эсеры из жидов. Вот они и стали по казакам стрелять. А те, не разобравшись, давай почём зря по людям из ружей палить. Говорят, несколько тысяч порешили.
– А у нас-то нынче что творится – вся губерния бунтует. Мало того, что леса от жары горят, так ещё помещичьи усадьбы кое-где жгут. Безумствует народ.
– А чего ж не безумствовать, когда веры ни в царя, ни в Бога нет. Кажный день в Самаре то стреляют, то режут кого-нибудь. Вчерась на Симбирской улице около лестницы купчиху зарезали. Все серьги, кольца сняли. А один перстень с каким-то яхонтом, видать, не снимался, так его с пальцем-то и отхватили…
В кабинет к губернатору Дмитрию Ивановичу Засядко вошел Пётр Александрович Ерыкалин – самарский помещик, несколько дней назад приехавший из Италии, где жил вместе с семьёй уже более года.
– Дмитрий Иванович, ты уж прости меня, что я без доклада, – сказал он. – Но и ты пойми меня: приезжаю на родину и узнаю, что усадьбу мою сожгли, все вещи растащили, а крестьяне мою землю делят между собой. Солдат ты мне не даёшь, чтобы я порядок навёл. А сегодня такое произошло, что ни в какие ворота не лезет.
Дмитрий Иванович подошёл к взволнованному Ерыкалину и взял его под локоть.
– Дорогой Пётр Александрович, успокойся и присядь в кресло, – проговорил он, усаживая гостя. – А теперь спокойно всё расскажи.
