Читать онлайн Белла Арфуди - Десять поколений

Вернувшему меня к корням и каждому из рода Бали: в прошлом, настоящем и будущем

Где ты, где ты, отчий дом,

Гревший спину под бугром?

Синий, синий мой цветок,

Неприхоженный песок.

Где ты, где ты, отчий дом?

С. Есенин

Я иду от дома к дому,

Я у всех стучусь дверей.

Братья, страннику больному,

Отворите мне скорей.

Я устал блуждать без крова,

В ночь холодную дрожать

И тоску пережитого

Только ветру поверять.

Не держите у порога,

Отворите кто-нибудь,

Дайте, дайте хоть немного

От скитаний отдохнуть.

Ф. Сологуб

Каждый свой день Ава Бяли начинала с молитвы. Повернувшись к солнцу и протянув вперед руки, она повторяла заученные с детства слова: «Господи, ты, все блага дающий, ты, всемилостивый… Будь милосерден и сострадателен к семидесяти двум народам. Помоги тем, кто недугом прикован к постели, томящимся в тюрьмах, путникам в дороге, страждущим беднякам, разоренным, несчастным, обездоленным и нам вместе с ними»[1]. Сколько Ава себя помнила, иного начала утра у нее никогда не бывало еще с тех пор, когда они с родными жили в Иране.

Проснувшись со звуками первого азана, призывавшего к молитве всех мусульман, Ава заготавливала тесто для лепешек к завтраку и шла заниматься живностью. Хотя сама Ава мусульманкой и не была, но, как и ее предки, привыкла отмерять свое время в течение дня по напевам сур из Корана. Такова их езидская участь – вечно жить с враждебными к ним соседями, приучаясь к их порядкам.

Первый намаз – время кормить скотину. Второй – завтракать. Третий – готовить обед. Четвертый – встречать мужа, вернувшегося с работы из города. Пятый – прибирать дом и готовиться ко сну. Бесконечная череда дел по хозяйству. Стало лишь немногим легче с появлением невесток. Как только Ава женила сыновей, часть постоянных забот ушла с ее плеч. Совсем уже бремя домашних обязанностей ушло, когда в доме появилось второе поколение невесток – жен ее внуков. В глубине души Ава считала их паршивыми хозяйками, но радовалась возможности наконец покончить с домашними хлопотами и предаться молитвам.

Обычно после утренней молитвы Ава завтракала со всей семьей, лаская между делом многочисленных своих потомков – уже даже не внуков, а правнуков. Старуха никогда бы не произнесла это вслух, но она абсолютно точно знала, что у нее был любимец. Старший правнук казался ей воплощением ее чаяний и надежд. Глядя на то, как он корпел над талмудами, Ава мысленно обращалась к Ходэ[2] и благодарила его за то, что даровал такое блестящее потомство. Значит, все эти гонения и бесконечные переезды ее семьи были не зря. Здесь, на землях их новой родины – в Ване, будет расти новое поколение езидского клана Бяли. Они не будут знать мытарств и страха своих предков. Они станут частью местного общества, уважаемыми людьми. Больше не будет новых потерь и водопада материнских слез. Так рассуждала старуха, перебирая четки в ожидании обеда и очередной молитвы.

– Бабушка, кого ты там выглядываешь в окне? – обратился к Аве ее любимец. Прищурив свои зеленые, словно морская тина, глаза, он пытался найти то, что заинтересовало старуху.

– Ничего, маламен[3], ничего. – Ава, кряхтя, поднялась с топчана. – Пойдем посидишь с бабушкой в саду. Вечно вы, молодые, куда-то торопитесь и не обращаете внимания на то, что вокруг. Посмотри, как красиво в этом году цветут розы! Наш сад превратился в рай.

Джангир с величайшей осторожностью, на которую только был способен, вел под руки прабабушку к ее любимым цветам. Розы были самые разные: ярко-алые, желтые, кремовые, розовые… Их посадила сама Ава в первый же год после покупки дома. Стоя тогда на участке с саженцами в руках, она молила Всевышнего даровать ее семье покой и возможность считать это место своим домом.

Джангир же, сжимая морщинистую ладонь прабабушки, думал о том, сколько труда довелось познать ее рукам, пока их семья не сколотила состояние. Это были руки труженицы, не знавшей легкой жизни.

– Как дивно пахнут розы, Джангир! – Ава прикрыла глаза. – Ароматы напоминают мне дом моего отца и нашу жизнь в Иране до того, как мы сбежали сюда.

Джангир слышал историю побега бесконечное количество раз и считал, что прабабушка придает слишком много значения прошлому, но никогда ее не перебивал. Очень болезненными были для нее эти воспоминания. Ава тяжело села в плетеное садовое кресло, рядом с ней на земле устроился и ее правнук. Всматриваясь в распустившиеся бутоны роз, которым был отведен всего один сезон, она чувствовала скоротечность времени.

– Мой отец часто вспоминал другую землю, Ирак, и как его семья сбежала в Иран во время очередной войны, надеясь найти покой там. Кто же знал, что придется бежать и оттуда. Наверное, моя смерть близка, раз я начинаю задумываться об этом и страшиться того, как бы однажды не пришлось убегать и от османов.

– Что ты такое говоришь, бабушка? – Внук поцеловал руки Авы, покрытые пятнами цвета жженого сахара. – Ты будешь жить еще очень долго. Разве не ты говорила, что не ляжешь в могилу, пока я не женюсь?

Ава засмеялась, поглаживая лицо Джангира. Ее смех, бывший когда-то подобным разливу ручья, звучал хрипло и прерывисто. Знал бы Джангир, как тяжело ей давался каждый прожитый день.

– Так не женишься ты. Все учишься да учишься. Какой толк быть таким умным, если нет семейного очага? – Горькая улыбка Авы испещрила ее лицо морщинами. Каждая из них, словно дорога прожитых лет, изгибалась, сворачиваясь в тугой узел с другими.

– Женюсь я, женюсь. Ты будешь танцевать на моей свадьбе, а после увидишь еще одного своего потомка. Знаешь, сколько их будет всего? – Джангир раскрыл ладони.

– Сколько? – втянулась в игру улыбающаяся Ава.

– Тысячи! Десятки тысяч! И каждый будет помнить тебя.

– Ах, маламен, да пойдут твои слова прямо в уши Создателя. – Ава уткнулась в темя Джангира, стараясь дышать ровнее и не пугать своего любимца подступающим приступом кашля.

Так и сидели Ава и Джангир в ароматном облаке роз, беседуя и созерцая цветы. Прародительница и потомок, волею судеб заставшие друг друга. Беспечные времена скоро уйдут в прошлое. Джангир об этом не подозревал, доказывая бабушке, что сможет сделать карьеру юриста в Стамбуле среди «этих мусульман». Ава же, пережившая на своем веку уже два переселения, сжимала кончики узорного платка, покрывавшего ее седые волосы, и мысленно молилась за будущее своего рода. Ее сердце было неспокойно.

Ари стоял в квартире, из которой уехал четыре года назад, окончательно разругавшись с отцом. На стенах были все те же блеклые обои в коричневую полоску. Свет едва пробивался в гостиную сквозь плотные шторы из синего хлопка. В центре комнаты стоял большой круглый стол, за которым в школьные годы Ари исписывал тетради домашними заданиями. На столе грустно доживала свои дни старая чехословацкая ваза. Когда-то она была частью приданого рано умершей матери Ари. Краешек вазы был отколот – это Ари уронил ее, спешно собирая вещи при очередной ссоре с отцом.

Больше недели назад отца не стало.

Ари до конца не понимал, как он воспринял эту новость. Когда дядя, родной брат отца, позвонил ему, Ари находился за океаном. Звонок из Москвы ворвался в его американскую ночь.

– Твоего отца больше нет, – звучал издалека сиплый голос дяди Мсто. – Прощание будет послезавтра, прилетай.

В ушах зазвенело. Пульсация в затылке мешала понять, что же делать дальше. Сквозь хаос отчаяния и постоянной мигрени Ари почти сутки добирался до Москвы, чтобы стоять сейчас в старой хрущевке.

Церемония прощания запомнилась ему сплошным белым полотном. Как то, в которое был завернут отец. По езидским традициям шейх и пир[4] обмыли тело отца, облили его теплой водой из чаши и произнесли все подобающие молитвы. Вынося гроб с покойником из дома, мужчины трижды опустили его к земле, потом повторили это и в крематории. На прощание с усопшим мужчины и женщины допускались раздельно. Плакальщицы стенали, распевая похоронные стихи, увеличивая частоту пульсаций в голове Ари.

Отец лежал в гробу на боку, словно прикорнул на минутку-другую. По поверью, ему предстояло самому перевернуться на спину уже в могиле. Из-за позы он казался Ари живым. Хотя тот и не смотрел ему в глаза, Ари будто слышал его осуждающий шепот и вел с ним тихую беседу.

– Явился, – ворчал отец, как бывало раньше. – Только на моих похоронах и соизволил показаться, бесстыжий. Ни капли почтения к старшим, к своей семье, к своим корням.

– Я не приходил к тебе! Именно к тебе, а не к семье, баво[5], – пульсировало в голове.

Гроб должен был стоять сейчас не в ожидании печки, пламя которой превратит его в пепел, а на езидском кладбище в Армении. Однако отец решил иначе. Своей последней волей он шокировал всю семью, считавшую его ревностным хранителем традиций.

– И чего ему вздумалось идти против предписанного? – шептались одни.

– Где это видано, чтобы человека сожгли, а не предали земле! – возмущались другие.

Ари не было никакого дела до чужих разговоров. Весь день он провел как в тумане, едва различая соболезнующих ему родственников. Тети, дяди, кузены разных степеней дальности – все смешались в единый водоворот черного облака.

Последующие дни он почти не вставал с кровати, находясь между сном и реальностью. Шок из-за смерти отца и джетлаг накрывали его до седьмого дня после похорон. На седьмой день традиции предписывают раздать семи езидским семьям семь порций обеда. Считается, что в этот день рот покойника освобождается от земли. Брат отца передавал еду пришедшим, бубня себе под нос, что странно следовать этому обычаю, раз покойного сожгли и никакой земли в нем точно не было. Остальные родственники согласились с ним и решили, что раздачи еды достаточно и убивать животное для поминок, как делали их предки, будет лишним.

– Тем более где мы будем резать корову в Москве? – поддакивала младшая сестра отца.

На восьмой день Ари обнаружил, что бесцельно и растерянно бродит по квартире. Взгляд его переместился с вазы на продавленное отцовское кресло. Тот не разрешал его выбросить, говоря, что молодежь перестала ценить хорошие вещи. На кресле, покрытом тонким армянским ковром с витиеватыми красно-синими узорами, выделялась серая урна. В ней хранилось все, что осталось от отца, – его прах. И Ари предстояло везти его черт знает куда.

Ари сжимал в руках письмо отца.

Переживший уже один, хоть и легкий, по словам врачей, инсульт, отец Ари опасался, что второго ему не осилить. И, как только оказался дома, сразу же стал писать сыну. Предчувствие его не обмануло – смерть пришла за ним через десять месяцев.

На белом листе коряво выделялись синие чернила: