В общежитии, в комнате Вадика, а также в репетиционном зале, когда были один на один, она ещё ловила нужное состояние и открывалась, ей было легко играть. Она даже поняла, как это – жить ролью, но как только нужно было повторить всё на сцене, перед зрителями, перед своими же однокурсниками, у неё появлялся огромный зажим. Вдобавок Вадик и мастер их курса, педагог по режиссуре, придумали ненужный, как Аня считала, но важный, по их мнению, сексуальный подтекст сцены: будто Ричард дико хочет овладеть Анной, вертится вокруг неё, соблазняет. А она, вместо того чтобы скорбеть о муже, которого этот засранец Ричард убил и у гроба которого она встречается с ним, должна отдаться убийце во время похоронной процессии.
Это якобы должно было состояться в момент, когда леди Анна говорит Ричарду: «Вложи свой меч в ножны…», типа она напрямую просит этого мерзавца «вставить ей, сама знаешь, что, сама знаешь куда», – настойчиво заключала педагог, пристально и хитро поглядывая на Аню. Вадик, радуясь этой находке, накручивал около Ани круги, как кот у сметаны, ещё быстрее и основательнее сбивая настрой Ани своим похотливым дыханием и явным реальным вожделением. Ей это казалось неестественным для её героини, она закрывалась ещё больше, рассуждала про себя, что леди Анна не такая слабая и глупая, чтобы в такой тяжелый момент отдаться какому-то малознакомому уроду.
Педагог вместо поддержки и объяснения громко яростно кричала, рубила руками воздух и заявляла, что либо она сейчас же переступает через своё «не могу» и рожает то, что им нужно, либо может катиться к чертям из профессии. Их мастер по режиссуре была железной женщиной, одна из студенток дала определение её методу – «действует по принципу спичечного коробка: что не влезет – обломать». Это было действительно так.
Такие люди часто встречались Ане. Мать была властной женщиной, вдобавок постоянно говорила дочери, что та ничего не умеет, нормального человека из неё не получится, тем более актрисы. Она даже специально заранее съездила в Свердловский театральный институт и узнала, что нужно для того, чтобы стать артисткой. Ей ответили, что нужен сильный характер, хладнокровие и хорошие физические данные, как они подчеркнули – фактура, и тщеславие. А у Ани, как мать тут же подробно объяснила, ничего из этого не было, поэтому делать ей в артистках нечего.
Аня не понимала, что такое тщеславие, но мечтать стать артисткой продолжила и всё равно готовилась к поступлению: подобрала репертуар, выучила, как просили в условиях поступления: басню, стихи, прозу, танец, песню и поехала. Дошла до третьего тура. Не верила своему счастью, но на третьем туре словно очнулась и, когда зашла в зал, увидела много людей, не смогла сказать толком ни слова, пробарабанила весь текст на автопилоте и, конечно, провалилась. Она очень расстроилась, плакала, но потом, в коридорах института ей рассказали, что дело было не только в её зажатости и скованности, а в том, что она неместная, а общежития у института нет, и старались набирать местных. К тому же она девочка, а девочек и так много, больше нужно мальчиков.
Это огорчило её ещё больше всего, ей казалось, что критерии будут другие, но ничего не поделать. Она ехала обратно из института, вспоминала, как читал стихи один высокий красивый парень, который только что пришёл из армии: ни выражения, ни обаяния, вялый какой-то, всё время сбивался, делал нелепые движения, в такт не попадал, забывал слова. Но он прошел, а её и ещё двух девчонок, по её мнению, очень одаренных, не взяли. Корила себя Аня долго, вспоминала мать с её предсказаниями, злилась, но решила, что будет поступать в следующем году.
