Было замечательное майское утро. Патлатый прыщавый отрок открыл зеленые, колдовские глаза и сонно хлопнул ресницами. В душе парня пела весна. Мальчишка был молод весел и влюблен. Правда, он еще не знал в кого именно, но это мелкое обстоятельство не могло пробудить печаль. Главное – влюбиться, а найти в кого и за что – дело десятое.
Занятия в школе закончились. Всё! Баста! Никаких тебе экзаменов, раз учился только на «хорошо и отлично». Сразу – в шестой класс. Красота!
«Двадцать третье мая – этот день мы приближали, как могли!» – промурлыкал себе под нос Херо дон Педро и потянулся. Слава богам, можно лениться.
Главное, чтобы отец с матерью – граф и графиня Хренжуйские не заявились; да этот остолоп гувернер Гулливер не попался бы на встречу, а то он мог быть сердитым после вчерашних неумеренных возлияний в себя браги с пивом. И тогда можно было ускользнуть во двор замка, дабы сотворить кучу важных и полезных дел.
Херо почесал в затылке, выполз из перин, с ожесточением стянул с себя ночную пижаму и запустил ею в угол спальни: «Тьфу! Девчоночья одежда! Опять меня одели, когда уснул. Сколько им всем можно твердить, что такое носят лишь самые последние лохи?!»
Дон Педро родился в мае, в аккурат двадцать пятого числа, в двадцать пять часов, двадцать пять минут. Об этом есть запись в метрической книге графства Хренжуйского, Великих Королевств Костоломии и Радикулии. Там черными чернилами по пергаменту ровно, не дрогнувшей рукой прямо так и выведено: «Родила графиня в ночь не то сына, не то дочь».
Нет, не подумайте, что Херо выглядел так же, как три облезлых гоблина и куча поросят. Ничего подобного. Юный дон Педро был ничего себе молодой перец: уши торчком, нос стручком, руки в синяках и царапинах, да под ногтями – ровный слой грязи.
Это писарь был пьян. Его, огульника эдакого, писарчушку вшивого, конечно тут же и обезглавили, да зря. Вши-то, оказывается, на мертвой голове не живут. Но это так, к слову. А то, что написано было пером, не получилось вырубить топором, сколько потом не пытались.
– Скоро у меня день рождения! – грустно вздохнул Херо. – Тринадцать лет, блин! А ничего не сделано для вечности! Дерево я посадил, но пес Барбос его выдрал. Дом я построил, но Гулливер раздавил его, даже не заметив. Этот придурок гувернер, вообще, под ноги не смотрит: его больше заботит, чтобы лбом лишний раз в косяк не тюкнуться! С ребенком – совсем не задалось. Во-первых, на фиг нужно: вся школа дразниться будет. А во-вторых, уж в этих делах спешить не стоит, а то родится уродец – вообще, засмеют.
Но слушать горестные излияния юного графа было некому. Стены, увешанные парадными портретами предков и гобеленов, были безмолвны. Вот так: родишься в мае и будешь, потом, весь век маяться, даже поговорить не с кем.
А за стенами замка парни уже гоняли мяч и весело матерились. Легкий ветерок доносил выкрики типа: «Пасуй, кретин!», и «Куда прешь, мразь!»
И от этого щемило на сердце. Нет, не столько хотелось гонять со сверстниками в футбол, сколько рыцарской славы, победы над драконом.
Да, только в тринадцать лет мальчишка может всерьез думать о том, как он выйдет, весь в драконьей крови, поцелует руку принцессе, и поможет ей сесть на белого коня. Конечно, честно сказать, и в Костоломии, и в Радикулии в десять лет каждый знает, что к чему, но мечтать не запрещается, главное – не трепаться об этом на всех перекрестках.
