Втащили следующего.
Потом мы долго сидели в коридоре, и мужчина в майке кричал: – А мне тут нравится!
Я спросил: – Вы к кому?
Он сказал: – К нервному.
Невропатолог внимательно посмотрел на меня и подмигнул.
Я тоже.
Он спросил:– Вы чего?
Я сказал.
Он сказал: – Скажите а-а.
Я сказал.
Потом он сказал: – Скажите бе-е.
Я сказал.
Он сказал: – Продолжайте.
Я стал. Когда дошел до буквы ме-е, он стал мне подтягивать. Потом мы охрипли.
Он спросил: – Таблицу умножения знаешь?
Я сказал.
Он сказал: – Дважды два?
Я сказал: – Три.
Он проверил. Оба раза совпало. Потом он спросил: – Головой бился, стихи писал?
Я сказал.
Он сказал: – В другой раз будешь думать. – И почесался.
Я тоже.
Он сказал: – Вы мне нравитесь. Оба. Заходите еще. – И написал: «практически здоровы».
В том флигеле во дворе было тихо. Больные не сидели, а лежали. В основном под простыней. Преимущественно босиком.
Я спросил: – Кто крайний?
Вышел еще один и крикнул: – Глянь, Петро, уже сами приходят!
Я сказал крайнему: – Подвинься.
Он подвинулся. Мне дали простынь и спросили: – Готов?
Я сказал.
Он послюнил карандаш и написал на пятках: «практически готов».
Лева похож на разбойника. Это одна женщина – он ей чем-то не угодил – сказала: а рожа-то совершенно разбойничья. Тут только все обратили внимание и вздрогнули. А до этого не видели: все рыскали глазами по прилавку, выбирая кусок получше.
Лева – мясник, мясник потомственный, и может, профессия наложила отпечаток, что он похож на разбойника, особенно рыжие бакенбарды. Но даже, если и на разбойника, то который уже раскаялся. Тому виной Левины глаза, чуть навыкате, большие и как бы о чем-то сожалеющие. Так разве посмотрят человеку в глаза? Только на прилавок да на руки, чтоб не обвесил. Редко на бакенбарды. А Лева не обвешивает, он честный человек и не виноват, что его древнюю профессию запятнали и обагрили всякие проходимцы.
Он красив, когда стоит за своим прилавком в халате, фартуке с подтеками, в белой шапочке, надвинутой на самые бакенбарды. Он велик. Прямо купец Калашников по фамилии Зельцер. Так это же надо увидеть. А увидеть-то некогда, все спешим куда-то или вовсе дураки.
– Я, Любовь Лазаревна, не жалею уже разделанное животное, – говорит один такой дурак, доцент по фамилии Штрек. – Такова жизнь: кто-то ничего не делает, а только мычит, а кто-то потом его съест… Но когда Лева берет говяжью ногу своей, с позволения сказать, рукой, мне становится больно, словно это меня он схватил своей рукой. И у меня вот здесь выступают синяки.
Тут он задирал штанину, затем, извинившись, кальсонину и показывал, где именно. Нога у него была желтая и мягкая от старости.
Ну и что, спросим, что выступают? Ну и что, что похож на кого-то там? Внешность обманчива. Та, например, которая обнаружила Левину схожесть с разбойником, сама ворует электроэнергию путем подкладывания кинопленки в счетчик. Так что на ее руках, образно говоря, кровь работников электрической промышленности. Просто профессия у Левы не поэтичная. Но такова жизнь, как сказал бы дурак Штрек, кто-то пишет стихи, а кто-то рубит тушу. Иначе откуда бы взялись у нас все эти дворцы да фонтаны. Но мало кто знает, что Лева – сам художник. Музыкант. Да, музыкант, у него в подсобке стоит небольшой кабинетный рояль «Блютнер», и Лева за ним отдыхает, когда нет работы.
– Лева, – спрашивает Исер Александрович, – сегодня будет мясо?
Лева отрицательно качает головой и, чуть пригнувшись, входит в подсобку. Там он снимает через голову твердый фартук и присаживается к инструменту. Не на ящик присаживается, как можно подумать, а на круглый вороненый стульчик с винтовой ножкой. Рояль тихо отзывается под его рукой, а на белой клавише остается волнистый отпечаток пальца – потом Лева его сотрет. Когда нет мяса, он играет нечто грустное, например, Шопен, вальс номер семь. При этом его большие плечи опущены, словно он действительно скорбит о злодеянном…
