– Как это куда, с собой возьму.
– Ха-ха-ха! – смеялись в том учреждении… Да так, что раскрывались двери и приходили справиться, почему такой громкий смех? А когда узнавали, смеялись сами и приводили обрадоваться других. И дома после работы рассказывали, а дома качали головами: ох, и сморозит такое человек!
– Даже нас, бывалых, ты поразил! – сказали Леве в том учреждении, отдышавшись. – Неужели ты еще не понял, что там плохо, хоть и мяса много. Да и мяса-то потому много, что плохо, никто его там не берет. Боятся. Нет, с таким роялем туда нельзя. Придется оставить.
– Так что ж делать? – беспокоился Лева.
– Думай. Только несладко сейчас праху славного Альфреда Соломоновича. Сурово спрашивают его тени боевых побратимов: «И это твой потомок, Федя? (Федор – так называют его боевые побратимы). И это потомок человека, который был, можно сказать, повивальной бабкой революции?! Горе тебе, Федор!» О тебе, кстати, разговор, Лева.
Лева не выдерживал и уходил надломленный.
Вскоре отдел, где он работал, упразднили. А чтоб угол не пустовал, посадили туда старую бабку, которая целый год насквозь, особенно зимой, торговала мороженым на вынос, зажимая сдачу. Над бабкой прибили портрет лютого врага мясной пищи Л. Н. Толстого, так она перед работой и уходя крестилась на него, видно, с кем-то путала. И тетя Броня умерла своим чередом. И разделочную колоду куда-то укатили школьники для своей пионерской нужды.
Вот такая история. О мясе и связанном с ним Леве постепенно забыли. Все забывается.
– Я, Любовь Лазаревна, – утверждал дурак Штрек, – как перешел на пропиточное масло и свекольную отбивную, так вроде годы с себя сбросил. Так идешь другой раз улицей и аж взбрыкнешь, честное слово. Даже людей совестно.
И оглядевшись по сторонам, он показывал, как именно взбрыкивал. Престарелая Любовь смеялась, прикрыв рот ладошкой. Может, на Штрека, а может, что свое вспомнила. Кто ж его знает.
Шло время, и вдруг по городу пошел слух, что в краеведческом музее открывают раздел, посвященный мясной и молочной промышленности. Вроде, общественность забила тревогу, что, мол, дети растут, не зная о движущих силах истории, отсюда неуспеваемость и конфликт поколений.
Действительно, в музее несколько комнат отвели под зарождение, расцвет и закат. Над входом сияло золотом изречение: «Человек ест, чтобы жить, а не живет, чтобы есть» и великая подпись. Начиналось все с мамонта, потом шла диорама «Гаитяне едят моряка Д. Кука», и так дальше – до нашего времени. Хорошо все сделано, красочно. Завершал экспозицию мясной отдел гастронома в натуральную величину. Прилавок, весы, колода, крюки на стенах, карты расчленения туши, дверь в подсобку. Под отдел была отведена целая комната. Там стояла торжественная тишина, только гудение ламп и легкая музыка откуда-то. Но вот экскурсовод стучит указочкой по прилавку, музыка прекращается, зато из динамиков вырывается знакомый марш «Тореадор, смеле-е-е-е, тор-реадор, тор-реадор!». Дверь подсобки раскрывается, и из нее, чуть пригнувшись, выходит… Лева. Он располнел, его бакенбарды стали серыми, постарел Лева. Но все так же легко несет он на клеенчатом плече пол.... Нет, не так. Еще десять минут назад этот бык метался по арене, мощный и неукротимый, как паровик, вызывая трепет и восторг. Но вот тореадор берет в левую руку фартук, в правую – нож. Смертельная минута, на трибунах замерли сердца. «Торо!» – бык с шумом бросается вперед. Удар! И вот он уже рассечен на две равные части. И сейчас начнется его ритуальное расчленение.
