Но вот приехала машина, и Лева торжественно вносит на плечах полкоровы. Но это уже не мясник внес на плечах полкоровы, это тореадор только что на глазах у взвившейся от восторга публики точным ударом рассек сопящего быка на две равные части и сейчас занес тушу для ритуального ее расчленения.
– Зельцер, это ваш инструмент? – спрашивал Леву каждый новый заведующий, знакомясь с местом работы.
– Да, это мой рояль, – достойно отвечал Лева. – Его подарили моему предку Альфреду Соломоновичу революционные матросы, когда узнали, что это он продал испорченное мясо на корабль «Потемкин», что, как известно, переполнило, чашу матросского терпения, а это явилось поводом для начала всех этих революций.
Так объяснял Лева и показывал заведующему надпись на внутренней стороне крышки: «Красному еврею Феде Зельцеру за его Заслугу».
– Этот рояль – гордость нашей династии, – красиво говорил Лева: ему уже приходилось выступать с воспоминаниями о революционном предке. Заведующий с уважением трогал надпись. И потом трогал, когда заходил в подсобку. Пока его не снимали с выговором по партийной линии и не бросали на канцтовары, полагая, что уж там ему крышка.
Но умный человек и на канцтоварах не пропадет.
Однако, чем дальше, тем реже доносился из подсобки победный стук топора, все чаще звучали печальные ноты Шопена, так много говорящие постоянному покупателю.
– Слушай, Лева, – предлагал знакомый скульптор Саакян, – отдай мне колоду, я сделаю из нее твой бюст.
– Не отдам, – не соглашался Лева. – Скоро мясо привезут. А потом: у бюстов глаз нет, они все, как слепые.
Так говорил Лева, однако в словах о скором мясе не было твердости, и если честно говорить, не был он уверен в завтрашнем дне. Странно было слышать такое в стране поголовной уверенности в будущем, да вот так случилось, подкачал Лев Яковлевич Зельцер, мясник по профессии.
– Мама, – говорил он маме – тете Броне. – Если у меня спросят: «Лева, где мясо?» – чем я буду в глаза людям смотреть? А покупатели будут смеяться: «Вон пошел этот босяк Зельцер, пока он играл на своем рояле, исчезло мясо».
Тетя Броня сморкалась в передник и радовалась, что Яков не дожил до такого позора.
– Надо менять профессию, Лева, – прозорливо говорила мама. Но менять профессию – этого было нельзя, невозможно увидеть Леву без фартука и шапочки на голове. Это все равно, что встретить тореадора в мундире с облезшими галунами, в поседевшем парике, когда он стыдливо стряхивает в корзинку для мусора наколотые на шпагу бумажки.
– Я знаю, что я сделаю, – решился наконец Лева. – Я сбрею бакенбарды и уеду туда, где меня никто, не знает. В Америку.
В учреждении, куда он обратился за справкой, чтоб ему уехать в Америку, его уговаривали:
– Лева, ты представитель нашей славной династии мясорубов. Не едь в Америку.
– Поеду, – отвечал Лева, оглядываясь в кабинете учреждения, о котором столько слыхал, а был впервые. – Дайте мне такую справку.
– А мясо скоро будет, слышь, Лева! Читал выступление нашего мясного министра, так он прямо и заявил! Не тебе или вот нам, а прямо с высокой трибуны заявил, ты понял? Что скоро мясо у нас будет навалом! Ты газеты читаешь, Лева?
– Нет, – сознался Лева, – заворачивать нечего стало. А министр врал. Он когда говорил, так у него глаза бегали и руки дрожали, я по телевизору видел. – Отпустите меня в Америку.
– Ну, хорошо, – меняли разговор в том учреждении. – А рояль – революционную реликвию куда денешь?
