Дневник. Том 2 - страница 9

, снята «Дорога в Нью-Йорк»[45]. У Дмитриева 3 августа я встретила Юдкевича из Театра Ленинского комсомола, мы смотрели эскизы В.В. к «Униженным и оскорбленным» (очень хорошие эскизы), но театр не знает, пойдет ли спектакль или нет[46], не снимут ли совсем готовый спектакль «Тристан и Изольда» Бруштейн[47] в декорациях Альтмана с музыкой Кочурова. Кочуров мне звонил вчера: «Мои “Отцы и дети” в Большом драматическом пляшут»[48]. Ему был заказан Мариинским театром балет «Дон Жуан». Уже написана первая часть, которую он играл в театре, очень понравилась; если не снят, то отодвинут[49]. В Эстраде сняты рассказы Чехова.

Я представляю себе положение художественных руководителей театров. Вот уж «табак», в волжском смысле слова, так табак[50]. Под горло подперло. А все, что пишется, – стыдно читать, например: литература должна служить только Партии и государству, не имеет права быть аполитичной[51]; в этом всем что-то до того затхлое, отсталое, тупое. И неприличное.

Снят Капица отовсюду. Будто бы отказался работать над атомной бомбой[52]. Зощенко рассказал Софье Васильевне Шостакович, что на днях к нему пришел заведующий того магазина, в котором он прикреплен, и принес ему большой ящик с консервами[53]. Он просил его принять это и сказал, что когда бы М.М. ни понадобилось что-либо, он всегда будет счастлив ему помочь, так как большой его поклонник.

Это трогательно. Но я боюсь, как бы Софья Васильевна не разгласила это слишком широко, бедный директор магазина отправится тогда куда и Макар телят не гонял.

Симонов рассказал Юрию Александровичу, что дня через два-три после победы под Сталинградом он отправился на те поля, где полегла итальянская дивизия[54]. Легкий снег запорошил трупы убитых. Когда его поражало какое-нибудь лицо – он доставал его документы, знакомился с содержимым. Он увидал лицо поразительной красоты, юноша лет 20 – 22. Вынул бумаги, оказалось – герцог. На его лице сидел маленький мышонок и грыз его ноздрю. Симонов сказал, что это самое страшное, что он видел за войну.

Передал мне это Вася. Он приехал 5-го под вечер. Я отворила дверь, увидала очень худого незнакомого человека и спросила: «Вы к кому?» Каково, родного сына не узнала. В тот же вечер он уехал к Никите, ночевал у него.

Мне больно, но я молчу. Они оба с Наташей какие-то центробежные силы, неуютные. А детишки чудные. Как-то сами по себе.

Дмитриев закабалил Васю, бедняга на него проработал весь отпуск, приехал сюда, и теперь его вызывают в Москву, он должен выехать 12-го, т. к. в студии раздают задания[55].

Звонил сегодня с утра Юрий и днем еще второй раз. У Васи всегда была способность надевать на себя шоры. Он увлечен Дмитриевым и не замечает, как тот его эксплуатирует. Вася написал все эскизы «Бориса Годунова» для Киева. Дмитриев давал ему крохотный карандашный набросок, и это скрывается – вся слава и деньги Дмитриеву, а Вася считает себя облагодетельствованным.

Сердце у меня сжимается, глядя на его худобу, зная его болезненность. Хотела заказать ему очки, свести к окулисту, он портит себе зрение без очков. Он это знает и из года в год ничего не предпринимает.

Дмитриев ругал мне Наташу нещадно: у нее нет души, она птица или рыба, но не человек. Способная, но ничего не умеет и не хочет делать и т. д. и т. д.

Больно все это. Еще хорошо, что Юрий теперь очень Васю опекает, заботится о нем.