Ломая голову над тем, как бы сделать так, чтобы она от меня отцепилась наконец, я дохожу до крыльца, поворачиваюсь и со злостью смотрю на нее, хотя на самом деле злости не чувствую. Она тоже останавливается, взгляд у нее очень серьезный. Она выглядит измученной. На секунду мне становится почти жаль ее. Но я никак не могу позволить ей подойти ближе.
Я прохожу последние несколько метров до двери моего дома, не сводя с нее глаз. Она стоит там, на противоположной стороне улицы, молчаливая, неподвижная, и так же пристально смотрит на меня. Я достаю из рюкзака ключ и быстро вставляю его в замок, как будто она одним гигантским прыжком может оказаться рядом со мной. Очевидно, мой мозг страдает от эмоциональной перегрузки (и слишком большого количества сериалов).
Закрыв за собой дверь, я прислоняюсь к ней спиной. На мгновение задерживаюсь в темноте и окидываю усталым взглядом узкий коридор. Он ведет к лестнице, по которой можно подняться в мою комнату. Слева от меня ― кухня, справа, на стене напротив кухни, висит зеркало. По форме оно напоминает надувной детский круг и окружено золотыми лучами света. Мой папа считает его безвкусным и говорит, что оно похоже на яичницу, но мама убедила его, что именно такое зеркало нам нужно ― оно распространяет какую-то целительную энергию.
В доме тепло, пахнет пирогом и чем-то… с курицей. Фахитос, наверное. Но прежде всего пахнет домом, родным домом, который я разрушил, причем без посторонней помощи.
– Кайл, милый, ― окликает меня мама из кухни. Слышать надлом в ее голосе невыносимо. ― Это ты?
Она знает, что это я. Кто же еще? Это ее способ сказать: «Кайл, дорогой, то, что ты сделал, разбило мне сердце, но когда я вижу тебя таким, холодным и отстраненным, это заставляет меня страдать еще сильнее». Я слышу, как звенят сковородки и хлопает дверца холодильника. Так и хочется пойти на эти звуки, но я не уверен, что позволю себе это сделать. Я этого не достоин.
– Кайл? ― Отец распахивает дверь и широко улыбается.
Из кухни падает свет и разгоняет темноту, что скрывала меня.
– Привет, ― говорю я, стараясь хотя бы с виду казаться нормальным. Быстро обнимаю его и прохожу в кухню.
Моя мама, которая категорически не любит готовить, достает из духовки пирог. Надо же! Черничный, мой любимый. Я чмокаю ее в щеку, но в глаза не смотрю.
– Как прошел день? ― спрашивает она, стараясь, чтобы это прозвучало непринужденно, и ставит пирог на стол.
Я не могу открыть рта и поэтому просто пожимаю плечами.
Папа дразнящим жестом показывает мне фахитос, а потом с улыбкой отводит руку назад:
– Я бы поделился с тобой, но это слишком вкусно.
Мне удается выдавить из себя улыбку. Господи, как же меня напрягает, когда они вот так стараются поднять мне настроение, притворяются, что все в порядке, хотя на самом деле это не так. Я знаю, что они делают это ради меня, чтобы я чувствовал себя менее виноватым, но все это приводит только к тому, что я чувствую себя еще бо́льшим дерьмом. Я сейчас ― тяжкий груз для них, и я это знаю. Как бы сильно они ни прикидывались, я знаю, что они несчастны. Толстовка на папе надета шиворот-навыворот, и мешки у него под глазами размером с яйцо. За тридцать один день, что уже минул после аварии, мама так похудела, что джинсы болтаются на ней, едва не сваливаются. Сегодня утром я видел, как она глотала одну из тех разноцветных пилюль, которые принимала, когда умерла бабушка. Мама тогда из-за депрессии два месяца даже на работу не ходила.
