ДОЛЯ - страница 4

– Ладно, – Пётр Алексеевич погладил сына по голове. – Иди к Агаше, пусть умоет да переоденет тебя. И приходи, почитаем вместе и коврижек поедим. Да не беги! Сегодня, с такими коленками, тебе лучше повременить, не бегать...

Ленинград, 1983 год

– Вы меня слышите? Как вас зовут? Вы помните, что с вами случилось?

– Доктор, мне кажется, он всё ещё без сознания, даже нашатырь не действует.

– Уже возвращается, видите, веки подрагивают. Сейчас мы глазки откроем и будем жить дальше. Вы меня слышите? Можете говорить? А вы, Верочка, нашатырь лучше уберите. Варварство это, подсовывать всякую гадость беспомощному человеку под нос, а если он астматик?

– Но это же первое средство, Пётр Сергеевич!..

Делая аккуратные коротенькие вдохи, опасаясь, что боль опять нахлынет, Алексей Петрович сквозь ресницы рассматривал белый, сияющий на солнце кафель на стене перед ним. Он сразу осознал, что находится в больнице. Вспомнил своё утреннее бдение на лавочке, девушку со щенком и нахлынувшую загрудинную боль, которая утащила его в непроглядную темень. Дыхание немного восстановилось, и он уже без страха открыл глаза пошире.

– Ну вот мы и вернулись к людям! – услышал он мужской голос и увидел над собой, немного сбоку, одутловатое лицо в белой маске, волосы скрывала помятая шапочка, по-казачьи сдвинутая назад и набок. Карие, очень внимательно изучающие глаза. Доктор.

– Как вы себя чувствуете? Что болит? Вы помните, что случилось?

– Да, помню. Я потерял сознание, – слабо прошелестел Алексей Петрович.

– Так, понятно... Болит вот здесь, посередине? – доктор слегка дотронулся до груди. – Если вам тяжело, то просто веки опускайте, если я верно говорю. Как болит? Жжёт или давит?

Алексей Петрович дважды закрыл и открыл глаза.

– Ничего, ничего, – с бодренькими интонациями произнёс доктор. – Сейчас мы всё узнаем. Вера, да сколько можно возиться с кардиографом?

Беспомощно лежащий на каталке старик почувствовал, как закрепили на щиколотках и запястьях защипы. Над его грудью, расстёгивая рубашку, склонилась медсестра, тоже в шапочке и маске, лица совсем не разглядеть. Она коротко и строго взглянула на Алексея Петровича, будто он виноват, что произошла заминка, и ловко стала прикреплять фиксаторы на груди.

– Вы можете сказать, как вас зовут? – не менее строгим голосом спросила медсестра Вера.

– Алексей Иванов, Алексей Петрович Иванов, – сквозь нарастающую боль тихо, но чётко, как учили его батюшка и Карл Карлович, произнёс он своё имя.

Вятка, 1900-1901 годы

– Что же, Алексей, вот мы твоё пятилетие и отпраздновали, ещё годок, да и детство совсем закончится. Круто жизнь изменится. Кем стать думаешь? – добродушно поинтересовался Карл Карлович, попыхивая сигарой.

Они сидели на любимой летней веранде, отдыхая после обильного праздничного обеда. Алексей из последних сил, чтобы не обидеть Агашу, доедал третий кусище именинного пирога. Отец и барон курили.

Дочери Карла Карловича, три весёлые голубоглазые блондинки, сердились, когда погрузневший за прошедшие годы и ослабленный здоровьем барон позволял себе сигару, и дома перепрятывали коробку с сигарами. А один раз даже отправили новый заказ обратно с посыльным в магазин. Но сегодня, в особенный Алёшин день, сделали вид, что не знают о припрятанной в кармане всё ещё летнего пиджака сигаре.

Вместе со старшими сёстрами Алексея они вольготно разместились в саду, под яблонями. Щебетали о чём-то своём, девичьем и, смеясь, гадали на сборнике поэм Пушкина – довольно крупной книженции с яркими иллюстрациями и в дорогом, тиснёном золотом, переплёте – семейном подарке имениннику. Выбирала подарок, понятно, Аннушка.