– Эге-ге-геееэй! – несется над луговиной и ручьем, когда Женек взлетает на новый пригорок, все усерднее налегая на педали. Ну вот и поравнялись!
– Догоняй! – теперь уже Женек сам хорохорится, подмигивая другу.
Наперегонки к дальнему озерку – удить карасей. Вечерний клев самый веселый!
Главное, вернуться до того, как луна – ее подтаявшая, позолочено-прозрачная льдинка уже умостилась на акварельном летнем небе – взберется на крышку бабкиного дома, до того, как теплое молоко тумана затопит ложбину за огородом…. Иначе попадет.
Бабка будет ворчать себе под нос, ругаясь по-своему: смуглая, крутоскулая, сверкающая медово-золотистыми глазами из-под кустистых седых бровей.
Такими же глазами, как и у Хасана.
Такими, как почти у всех здесь – кроме самого Женька и еще пары знакомых ребят.
Где-то в голове трепыхнулось – так, погодите! Моя бабка жила в Чанах, ее звали Авдотья Николаевна, и глаза… серые у нее были глаза. Русские, как лицо, как и фамилия.
Но почему-то это воспоминание показалось странно полустершимся, выцветшим… будто чужим и ненастоящим. Какие такие Чаны? Это где…?
На половине пути между Омском и Новониколаевском – уверенно ответил бы Женька еще полчаса назад, а сейчас что-то засомневался – а был ли он в этих самых Чанах вообще хоть раз?
Кыге Кенын, кыге… кэны6… – крутилось в голове неотступно. – и дальше – уже на другом языке, Женя откуда-то точно знал это, хотя на слух говоры были едва ли различимы – Куа кены кына!
Куа Кены, конечно. Так называлась деревня, где жила его бабка. Кетские Юрты. Выдумал еще чего – Чаны… Еще скажи: Карелия, хуторок за Якимварой, ага…
Воспоминания – яркие, как свежий, еще влажно поблескивающий рисунок акварелью – накрыли заново. Да, точно – эти проницательные желтые глаза, он их помнит хорошо.
Прозрачное золото, медовые плошки – говоря по-простому, всего-то светло-карие – такие глаза у здешних квели, и у тех, кто с ними в родстве. Иногда – просто ореховые или чуть зеленые. «Речные глаза» – речная таежная вода в ладонях отдает в цвет чайным настоем, волны таежных рек – как кедровая скорлупа. Взблескивают стеклянной зеленью или ершатся сизыми барашками – это уж по погоде как повезет. Темные таежные реки – мысль о них тут же приносит самое яркое впечатление жениного детства: как он видел своими глазами великан-грозу.
Как сейчас, как сейчас помнил – над гнущимися под напором ветра сосновыми и еловыми вершинами сверкали молнии, и шквалы воды хлестали землю и лес, реку и дома, и равно самое небо тоже.
Над вершинами, в разрывах туч, видел тогда Женя – совсем маленький, потому и поверили ему только бабка да еще Хасан и другие ребята – двух исполинских богатырей. Таких больших, что казалось – один за лесом на нашей стороне реки, а второй – аж там, где город должен быть, да за дальним речным изгибом стоит. И хохочут богатыри – теряется смех в громе, и может, гром этот и есть их смех вовсе. Богатыри перекидывались копьями – не всерьез, а так, удалью мерились, откуда-то Женька это знал даже тогда. Братья-князья, так потом сказала бабка, выслушав рассказ.
Хорошо запомнилось – наконечники копий сияли такой невероятной белизной, так искрились, что не разберешь, где молния разрывает полог туч, а где – копье летит. С берега на берег, с берега на берег – летит копье-молния.
Может, те богатыри и были – только гроза и косматые тучи, сейчас-то и не вспомнишь уже.
