А если все же и правда братья-великаны выходили потешить удаль в непогоду, то, наверное, глаза у них должны быть вроде хасановых – золото да солнце, отраженное в свежей смоле.
От нахлынувших воспоминаний защипало – не в носу или глазах, как обычно бывает от подкатившей слезы, но будто прямо в душе, в сердце, в самом нутре: вернуться бы. Туда, в Куа Кены, где река и озерца, где одуванчики на склоне и все твои знакомцы, друзья и дальняя разная родня – с глазами цвета меда.
Вернуться бы. Где Кеть-река течет.
Наверное, он даже вслух эту фразу сказал – пока не спохватился, что провалился в какую-то полу-дрему, грезу, ушел в себя, точно в глухой лес: как еще не въехал на полной скорости ни во что, чудо просто. Дороги и той – точно не видит же. Хорош же он будет, если угробит себя и попутчика! Да, вот как до сих пор не въех… стоп. Машина никуда не двигалась, и даже двигатель молчал.
И тут же Женька вздрогнул, встряхнулся – и окончательно пришел в себя. Кроме всего прочего – еще и от слабого, но едкого, а главное, совершенно ненавистного табачного дымка, витающего вокруг. К запаху табака примешивался острый, горький травяной дух – как от полыни или чего-то вроде.
– Ну слава всем лешим, черт тебя дери… Очнулся, – напряженный голос Грегори заставил Женю еще больше подобраться, заозираться, вскинувшись – и с невнятным стоном в итоге стукнуться затылком о подголовник сиденья.
Да, они никуда не ехали. Внедорожник стоял у обочины, на пустом своротке в какие-то лесные дебри, и послеполуденное жаркое золото в воздухе сменилось вечерней рыжиной: в прорехах индиговых облачных прядей на западной стороне неба мерцала расплавленная медь и появлялись первые росчерки брусничного предзакатья. Огромный шар солнца, уже почти не слепящий глаза, полз к горизонту.
А еще в машине было очень тихо – и да, отчетливо слегка накурено.
Ошалело вгляделся в небо, в тихо шелестящие листьями березки негустого подлеска, зачем-то посмотрел на свои руки – и только потом Женя повернулся к Грегу и спросил:
– А что… что-то случилось, что ли?
– Это я у тебя должен спросить, – Ричмонд точно так же, как сам Женька секунду назад, шумно откинулся на сиденье назад и с видимым облегчением выдохнул. – Что с тобой вообще случилось?
– Я задумался, – честно ответил Женька. – Но, кажется, всего на минуту. А дальше – ну, кроме того, что я про детство свое думал – больше ничего не помню.
– Не помнишь? – Грегори тряхнул головой. – Ты серьезно?!
Женька медленно кивнул, не отводя взгляда – что за загадки такие? Грег выглядел так, точно провел несколько исключительно неприятных часов – уставшим, встревоженным, всклокоченным. В пальцах тлела почти докуренная сигарета – он опустил стекло до предела, оперся локтем на оконную рамку, чтобы дым тянуло наружу, но помогало оно не особенно. Что же заставило его плюнуть на до этого вежливо соблюдаемый женькин запрет на курение в салоне? В сочетании с сумрачным – то есть куда как более мрачным, чем обычно – выражением худощавого лица американца все эти детали, а пуще всего странная мешанина мыслей в голове и поздний мягкий вечер вместо солнечного послеполуденного жара окончательно сбили Женю с толку.
– Да что, леший возьми, случилось-то?
– Да как тебе сказать… – Грег яростно затянулся напоследок и вышвырнул сигарету прочь. – Провалился ты, судя по всему. А вот куда и почему…
Женька присвистнул. «Провалился» – так на здешнем, уральском жаргоне говорили о тех, кто влип в аномалию. Провалиться можно было по-разному – веди и аномалии бывали самые разные, от относительно безобидных миражей и некрупных временных-пространственных петель до смертельно опасных – гравитационных ловушек, глубинных пробоев времени и черт знает чего еще, жуткого, неназванного… одни федеральные службы контроля и зачистки наверное, знали толком, сколько их всяких бывает.
