И Вася, встряхнув своими золотыми кудрями начинал декламировать «Мне осталась одна забава – пальцы в рот и веселый свист…»
…Пальцы стыли на холодном ветру, Валерка промахивался мимо аккордов, но все радостно горланили «Все идет по плану!»
… – Ты знаешь, о чем «Последняя песня?» – с интонацией «ты меня увжаишь?» допытывал его Найк, обняв за плечи.
– Найк, о любви…
– Об одиночестве, Валерка. До последнего стука сердца. Когда сам, блин, виноват… Когда сам себя предал, чего же ждать от остальных? – Найк зажмурился, помотал головой, – Нет. Не слушай меня. Ты прав, парень. О любви песня. О том, что самое главное в жизни – чтобы было с кем попрощаться…
Когда стылый прозрачный воздух расцвел утренним румянцем и мосты восстановили свою обыденную целостность, компания разошлась, похлопав друг друга по плечам, пожимая руки – и, как принято в Петербурге, – не оставляя координат для связи.
Этого Валерка не помнил. Он проснулся от страшного бодуна в Таниной комнате с фортепьяно в сталинской коммуналке, приоткрыл один глаз и сказал:
– Здравствуй, белая горячка! Рулез… Тань, мы вчера пили с Серегой Есениным и Найком Борзовым, или это хитрый выверт моей больной фантазии?
…Питер был позже, намного позже…
А было ли у Костяна «с кем попрощаться»?
Вряд ли. Он сам считал и Валерке внушил, что девчонки – суть племя кошачье, кто за ухом почешет – тому и мурлыкают.
…Кажется, Юлей ее звали, эту любительницу «клубешников». Валеркина подростковая гиперсексуальность чуть не в ультимативной форме требовала регулярных сексуальных контактов. «КажетсяЮля» была не против. Очень даже не против. Только вот постоянно ее тянуло на танцпол. Может быть, она была энергетическим вампиром, заряжалась так энергией для постельной акробатики? Валерка исправно «выгуливал» ее в кабаках.
И в тот вечер тоже. Прекрасно осознавая, что завтра с утреца – первый «стоп» в сезон, что надо выспаться и что Костян за такое потакание инстинктам в ущерб делу – голову снимет. Да плевать Валерке на это было с Эйфелевой башни.
…Он сидел за столиком, терпеливо ждал, когда подружка наскачется, курил и потягивал виски. Здесь продавали спиртное кому угодно – был бы кредитоспособен, и на молодость лет не смотрели.
«КажетсяЮля» прыгала под «ынц-ынц-ынц» в такт с другими «клубящимися». Дурацкая моргающая подсветка выхватывала на долю секунды из темноты изломанные в танце тела и вновь гасла. Собранный на простом музыкальном конструкторе трек эстетического удовольствия так же не доставлял. Впрочем, под настроение и Валерка мог под такое подрыгать конечностями.
Не было настроения. Ни от стройных Юлиных ляжек, обтянутых условной юбкой. Ни от виски. Ни от мысли, что вскоре, как заведено, они отправятся к нему на сеанс постельной аэробики.
Давило мрачное предчувствие неотвратимой беды.
Валерка помнит эту нелепую мелочь – зверски чесалась переносица, невыносимо, не унять, где-то он слышал эту примету: к мертвецу. Мысль была навязчивой до болезненности, Валерка гнал ее от себя до последнего, пока она не одержала-таки верх. Подлетела целоваться разгоряченная Юлька, плюхнулась к нему на колени.
– А чего это мой мальчик такой мрачный? – тянула она игриво, – а твоя киска натанцевалась, поехали, развеселю!
– Юль! Домой езжай, – сказал тогда Валерка, – вот деньги, машину я тебе вызвал.
Юлька надувала губы, пыталась капризничать, но Валерка уже воспринимал это, как параллельное измерение, его не касающееся. Мысль давила, вызывая с трудом подавляемую панику. Запихав все зудящую какие-то ласкательно-уменьшительные суффиксы Юляху в машину, он стопанул тачку и поехал домой.
