Мудрое, отмеченное какой-то еле уловимой скорбью лицо, лицо страстное и волевое, «черные волосы и борода, глаза молитвенно подняты к небу, в левой руке посох, правая опущена в смиренном жесте…»
– Скорбит душа… О праведник, о мой отец державный…
С первых же нот слышится в голосе Бориса – Шаляпина затаенная тревога.
Я вспомнила, как дома отец распевался на этой фразе, – теперь понятно было, что она действительно была ключом к роли.
Кончился пролог. Замолкли звуки оркестра, и снова загремел аплодисментами театр. Дрогнул занавес, и из кулисы, направляясь к авансцене, вышел Шаляпин. Ему устроили овацию.
Зная, что в последующих картинах отец не занят, я побежала к нему в артистическую уборную. Он уже «разоблачился», сидит перед зеркалом у стола в атласных шароварах и белой шелковой рубашке, с открытой грудью, на ногах мягкие сафьяновые сапожки, сшитые из разноцветных кусочков кожи – ичиги.
– Аринка?! Ну, иди, рассказывай, кто сегодня в публике, – обратился он ко мне, улыбаясь.
– Да самая разнообразная; не успела разглядеть, побежала к тебе.
– Да, можно передохнуть… Хочешь чаю?
– Нет, спасибо!
Он пил чай с таким наслаждением, как будто это был какой-то необыкновенный напиток.
– Знаешь, пока никого нет, давай сыграем в «шестьдесят шесть».
– Что ты, папочка, как можно? – смутилась я.
