Дубровский. Том III - страница 3

Слуги, спохватившись, унесли Кирилу Петровича в комнаты.

– Что же ты, Аграфена, за дурная баба! – попрекал управляющий. – Велено же было следить за стариком. Гляди, как растревожился. Надо за доктором посылать, пусть даст ему морфию.

Когда Марья Кириловна домчала до Арбатова, жаркий летний день окончательно обратился в сумерки. Конюхи забрали у нее лошадь, а шляпку и кнут подхватила ожидавшая хозяйку на крыльце Дуняша. Молоденькая, смышленая, острая на язык девка приехала сюда вместе с Машей из Покровского и с тех пор была с нею почти неразлучна. Она внимательно выслушивала все печали, все горести юной своей госпожи, умела ее развеселить и, кроме того, сама делилась кое-какими премудростями, пригодившимися Маше в супружеской жизни. Незадолго до отъезда на Дуняшу положил глаз Кирила Петрович и она только чудом избежала заключения в сераль.

– Слава Богу, барыня, успели! А то того и гляди разверзнутся хляби небесные…

– Что дома?

– Павел Павлович в кабинете почту разбирают. Александр Кирилович музицировали, а теперь перед грозой разморило – легли почивать.

Сашеньку переселили в Арбатово, где и продолжалось его воспитание и обучение. Для завершения образования князь Верейский думал отправить мальчика, становящегося уже юношей, за границу.

Пока к нему был приставлен самый ученый крепостной Верейского, Лука. Он и правда напоминал архивариуса и знал, казалось, всё. Одна беда – Лука был очень стар, и большая часть их уроков с Сашенькой оканчивалась мирным сном учителя.

К больному отцу Сашу возили только на поклон, и никто уже не мог быть уверен, что Кирила Петрович мальчика узнавал.

Первым делом Маша отправилась в кабинет, к мужу. Тот, действительно отпустив секретаря, в одиночестве разбирал свежую почту, и сидел, крепко задумавшись над каким-то одним письмом.

– Bonjoir, Paul, – сказала Маша и, подойдя, привычно поцеловала мужа.

– Разве еще день? – растерянно спросил князь Верейский, оглядываясь на потемневшее окно. – Что там в Покровском, как Кирила Петрович?

– Папенька все также, в именье спокойно.

– Слава Богу.

– А все ли хорошо? Тебя что-то встревожило в письме?

– Нет, Мари, – Верейский, усмехнувшись, отложил лист, исписанный на английском. – Сущая ерунда. Однако я утомился. Не прикажешь ли подать чаю в малой гостиной?

– Oui, mon cher.

Маша распорядилась Дуняше на счет чая, сама же отправилась к себе умыться и переодеться.

Скоро проснулся и Саша, и чай сели пить втроем, в малой угловой гостиной с высокими стеклянными дверьми в сад. Стены здесь были обиты темными обоями с вьющимися зелеными зарослями и спрятавшимися в них райскими птичками. Вдоль стен стояли кресла, маленькие столики с часами и статуэтками, расписной клавесин, а в центре – круглый столик, маленький, как раз для семейного чаепития.

Поначалу за стеклянными дверьми простиралась крайне живописная и величественная картина – широкая аллея сада полого спускалась меж деревьев к реке. За рекой простирались спелые, полные еще колосьев поля. И надо всем этим нависало свинцово темное небо и дул сильный ветер, мнущий все, что попадалось ему на пути.

Едва же английские часы – большие и малые, по обе стороны гостиной – пробили четыре часа пополудни, дневные сумерки озарились вспышками молний и издали по всей округе прокатился гром. Звякнули стекла дверей и окон.

Маша ахнула, едва сдержав короткий вскрик. Верейский улыбнулся испугу жены. Саша жадно всматривался в клубящуюся за окнами тьму.