Читать онлайн Маргарита Cосницкая - Дурдом счастья

© Маргарита Cосницкая, 2025

ISBN 978-5-0065-4134-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Луна – единственный фонарь, которому под силу в ночи объять своим светом всю землю. Ночесь [1] фонарь сей изливал зеленовато-голубой эликсир жизни ль, смерти ль, оттенка дурманящей морской волны и заливал им архипелаг деревьев на поляне с аллеями и клумбами на страже двухэтажного особняка на пригорке, обнесенного выщербленной оградой. Белые стены строения отзеркаливали зеленоватым цветом и клубились легким туманом, окрашенным в него. Звезды, будто высыпали на смотрины, и подавали пригорку безмолвные световые сигналы.

Из открытого окна доносился храп Минотавра, в груди которого сильно заржавел, замшел орган. Храп делался страшным, переносил в страну злых орков, переключался на подсвисты, пыхтение, вскрики ужаса и снова шел оголтелым, беспощадным потоком, громче грохота двигаемой по полу этажом выше мебели. Храп принимал обличия чудовищ, которые то с дубиной, то с железной булавой бросались на тишину, царицу тишину и рвали ее на части, как санкюлоты нежное тело мадам Ламбаль [2].

Звуки эти, да еще выкрики «Заглохни, сволочь! Достал, тварюга!» доносились из открытого окна палаты. Трое пациентов спали, один ворочался, душил уши подушкой и изливал истерзанные чувства в криках души.

По стене палаты, подкрашенной лунным эликсиром, проплыла тень человекообразного создания, мелькнул черный квадрат, – храп усилился, забуксовал и заглох. Замшелый оргáн сломался.

Облегченно вздохнула, воцарилась тишина, вздрагивающая голосами голубоватых сверчков. И тишина эта была так же прекрасна, как мадам Ламбаль на портретах кисти Элизабет Виже Ле Брён. В тишине даже луне легче стало владычествовать.

Черный занавеc, усеянный звездами, распахнулся и под звуки реактивной, стремительной музыки на цирковую арену вынеслась лошадь со звездой на лбу и наездницей на спине, чья юбка развевалась знаменем над летящим хвостом зверя. Наездница вскочила в седле во весь рост, юбка сорвалась и улетела облаком, оставив скачущую в облегающем комбинезоне из серебряной чешуи. Та вскинула над собой руки, приветствуя жаждущих хлеба и зрелищ.

На арену выпустили еще пару кобыл, и циркачка с двумя наездниками стали синхронно делать сальто, перелетая с седла на седло. Из-под купола прилетели серебряные качели с длинным шелковым шлейфом, наездница поймала их и теперь раскачивалась на них, как бы между прочим, одной левой, вытворяя чудеса акробатики. Шквал аплодисментов призвал артистов на трехуровневый пьедестал по подобию олимпийского. Конферансье глашатайствовал в микрофон:

– И, наконец, наша непревзойденная, невероятная и сверхъестественная укротительница диких лошадей, акробатка и эквилибристка легче пушинки, наипрекрасная из наипрекраснейших, невесомая, неотразимая, неподражаемая Гр-р-рета Гор-р-р-б!!!

И несравненная, невесомая и неотразимая, поддерживаемая за руку с двух сторон наездниками, взошла на место золотой середины, приняла на себя цунами аплодисментов, раскланялась и, поймав, букет фиолетовых роз, стала сходить с пьедестала, поскользнулась, наступив на горошину ль, бусинку, молниеносно скатилась вниз на пол. Цирк ахнул. Серебряная наездница лежала на арене, как пойманная в сеть русалка, неловко откинув хвост, и кричала от боли, возможно, скорее, душевной, чем физической. Цирк – не театр, там занавес не опустишь, там арена открыта на все стороны Розы ветров. В центре ее лежала акробатка, эквилибристка, та, что легче пушинки, распростертая на обозрении тысяч жаждущих зрелищ глаз как самое лакомое зрелище, пока вместо занавеса не опустилась тьма: кто-то распорядился выключить свет.

Утром, когда накинута на дольний мир мантия света, не узнать особняк с парком на пригорке, представшим ночью в сиянье голубой луны. Черная чадра тьмы спадала, обнажая довольно обшарпанное строение былых эпох с прогалинами облупившейся штукатурки, полусбитым на фасаде гербом, и все строение, уж не мечтавшее о пластической операции ремонта. Парк тоже пребывал в заметном запустении и нуждался в хорошем парикмахере, который подстриг бы сухие ветки и кустарники, побрил лужайку, причесал клумбы. Парикмахер – это, разумеется, садовник, а, возможно, и целая команда их. Таблица на двери сообщала, что вы попали в реабилитационную клинику «Встань и иди».

В палату с раскрытыми окнами рысью вбежала медсестра:

– До-оброе утро! Как спалось, мои хорошие? Меряем температурку, давление и прочее напряжение!

Спавшие медленно и неохотно зашевелились, теперь их можно было рассмотреть: это были старики, пережившие средне отпущенный век. Один был дрябл настолько, что сквозь обвислую кожу просматривался скелет; открыв глаз, он тонко, тошно застонал:

– Ой, ой, все постыло! Боль, боль, боль! Одна боль…

Другой представлял собой многоугольную глыбу:

– Заткнись! – огрызнулся он на кричавшего.

Третий был на пороге старости, свежий еще кавалер с мутными глазами, в вязаной шапочке; директорским тоном он востребовал:

– Пить! Пить! Пить!

Четвертый все еще спал, уткнувшись в подушку, и на его лысом черепе вздыхали клочки ковыля. Возле каждой койки было припарковано по креслу-коляске, а ходунки и костыли выстроились в шеренгу под стеной. Из соседних палат доносился божевiльный [3], иными словами, умалишенный, божевольный или же без бога в голове крик. Старое, что малое; и старики также необъяснимо кричат, как младенцы. От детдома до дед-дома – всего один шаг длиной в жизнь.

Медсестра подняла с пола подушку и потрясла спавшего за плечо, всколыхнув ковыль на черепе:

– Эрнестин! Эрне…

Увидела его серое лицо и закричала так, что все стонавшие, оравшие в шоке затихли. Видавшая виды медсестра выбежала, грохоча копытами медицинских сабо, и вернулась не иначе, как с врачом, на груди которого висел стетоскоп.

Спустя несколько минут пациента, накрытого простыней, вывезли из палаты на каталке.

«Встань и иди» была травматологической клиникой для людей здоровых, прошедших испытание несчастным случаем: сломал руку, ногу, а то и шею, попавших в аварию или вывалившихся из окна. Теперь они передвигались на инвалидных креслах, ходунках или в ходунках-«башнях» в человеческий рост, где их привязывали ремнями на всех уровнях: бедер, поясницы, плечевых суставов. Переломам люди более всего подвержены на склоне лет, для этого им не нужно принимать участие в автогонках, скачках или взбираться на Монблан, Эльбрус с Белухой, им было достаточно оступиться на коврике в спальне или на бордюре тротуара. Остеопороз для многих с годами становится опаснее гонок, скачек и прыжков с парашютом.

В клинике имелся спортзал, гостиная, служившая также столовой и телезалом, была терраса; был и бассейн – вводные процедуры весьма на пользу пострадавшим, однако, уж лет пять, как он был закрыт, замурован на ремонт. Обеды доставляли готовыми из комбината питания городских больниц. На первом этаже работало кафе и «Все для всех» – газетный киоск со всякой всячиной, от бульварных бестселлеров, лотерей до аптечно-парфюмерных излишеств.

Клиника «Встань и иди» была отдельным анклавом, жившим по законам сломанных конечностей и позвоночников, а вследствие, частенько, и жизней.

Клинический день близился к зениту. Заканчивались сеансы физиотерапии, но основная масса телострадальцев, на инвалидных креслах, иногда с прикрепленными к ним капельницами, аппаратами электромагнитных волн подтягивалась к гостиной, ибо там уже накрывали трапезу. Все старики были в подгузниках, зафиксированных поверх одежды черным брезентовым футляром. Какая-то старушка распевала гамму, кто-то звал некую Карину и кричал «Агите!», кавалер в вязаной шапочке орал тоном диктатора:

– Я – хор-р-роший! Я ща хор-р-роший!

Пробегавшая мимо санитарка, бросила ему на ходу:

– Ты всегда, хороший, Туш! А замолчишь, будешь еще лучше!

– Луч – лучше? – удивился кричавший и задумался.

В кабинете главврача собрался медконсилиум.

– Это удушье. Асфиксия.

– Он спал лицом в подушку. Товарищ этот, Эрнест Безлошадный.

– М-да, удобно, чуть-чуть поддал сверху и готово.

– Но никаких следов насилия. Да и кому он нужен? Какой смысл? Он же не богатый душеприказчик. Но даже если б и так, то и без того уже был скоро того, без пяти минут клиентом на кладбище.

– Вот на этом мы и остановимся. Какие концы искать среди нашего контингента? Люди невменяемые. Смерть наступила в результате асфиксии во сне.

В столовой накрыли столы и разносили суп-пюре, невменяемые пациенты замерли на старте, в ожидании команды: «Кушать подано!».

В эту минуту с металлическим стуком открылся саркофаг лифта, двое санитар скорой помощи в красных светоотражающих куртках выкатили из него каталку, на которой лежала бледная, измученная женщина, в которой невозможно было узнать летучую циркачку, пять дней назад легко перелетавшую с коня на коня.

Доктора выбежали из кабинета главного, подоспели санитары, хотя поступление пациентов было рутиной, клиника заранее предупреждалась о прибытии их на реабилитацию после операции – слова, скорее вызывающие ассоциации не с медициной, а с военными действиями и репрессиями. Персонал кинулся принимать новоприбывшую, больные на старте при столовой повернули в ее сторону голову.

– Осторожно! – выкрикнул санитар. – Дорогу! Дорогу каталке!

Больные закрутили колесами инвалидных колясок, прибиваясь к стенке; кто-то не справлялся, понадобилась помощь санитаров.

Новенькая, бледная, лохматая, в серо-землистой робе, приподняла голову и ошарашенно обвела взглядом пространство, в которое она попала. В изумрудных глазах ее возникло изумление, она бессильно уронила голову:

– Ансамбль имени Иеронима Босха, – прошептала она чуть слышно.

Но санитар услышал:

– Ха-ха, Босх, да и Брейгель в сравнении с нашей братвой отдыхает.

– Что? – ахнула она и пробормотала. – Как же меня-то угораздило так упасть… пасть на миру…

Каталку везли по коридору, штукатурка которого во многих местах была стерта и отбита каталками, как это бывает с домами в узких улочках, доступных для проезда транспорта.

– Кушать подано! – наконец, прозвучал долгожданный пароль для старта.

Кресла-коляски наперегонки зарулили к столам, толкая друг друга, как на аттракционе в луна-парке.

Только Туш в вязаной шапочке, на которой появился красный значок, не двигался с места, вытянул худую шею и повернул голову вслед каталке:

– Медсестра! Медовая сестра! Ой, не могу! На помощь! Меду мне, меду медицины! Он умирает! Он – это я! Я – Ту-у-уш!

Заставка

Город утюжил фургончик и замирал у рекламных щитов и тумб, из него выбегали двое верзил в синих комбинезонах и кепках, сдирали афиши с ликующей наездницей и наклеивали новую, с плачущим клоуном; на его улыбке до ушей красовалась строка:

«Последнее представление гастролей Глоб-бального цирка».

Бальные танцы в фойе и вперемежку с акробатическими номерами входили в его программу.

Было ранее утро. Город только начинал отходить ото сна.

В клинике «Встань и иди» утро начиналось раньше, чем на шарикоподшипниковом заводе. Лечение – мучение, требующего от пострадавшего полной отдачи сил и времени. И начинается оно по солнечным часам. Час сердца древности печени, к примеру, наступает, когда стрелки на циферблате показывают шесть утра.

На завтрак в клинике по палатам разносили чай или кофейную бурду, два сухаря или три печенья, и повидло трех видов на любой выбор в упаковке ёмкостью в чайную ложку. Грета, негодуя в душе от голода, ибо обессиленный после операции организм требовал топлива, отказалась от этой манны небесной, чтоб не дразнить напрасно аппетит. А операции довелось ждать пять дней, которые ушли на обследования, плюс выходные.