Саин-Булат пристально посмотрел на мужика, приниженного жизнью, однако непреклонного, и не обиделся; заговорил сдержанно, но не властно:
– Не можно царю без грозы быть, ибо многих врагов имеет. Только сильный и строгий может управлять страной. Володимир подбивал толпу на бунт, хотел быть на троне, умышлял Ивана Васильевича отравить, а сам замышлял поддаться Сигизмунду Августу. Это дело следованное, розыск по нём был. Вот на гнев государя и сподвиг. А его гнев – посыл смерти…
– Вон оно как… – пробормотал Прокоп. – Что ж, прищемят изменнику в аду хвост. А Грозный-то ведь, властитель Иван Васильевич, всякие дела по Боге делает, христианство исправляет и утверждает, и при нём по всей нашей державе святые церкви цветут, как в старину в Иерусалиме. И как солнцу всех не угреть, так и государю-батюшке на всех не угодить, – согласился мужик и вдруг вскинул на гостя острые глаза: – Сам-то хрещёный будешь?
Саин-Булат, качнув головой, проговорил задумчиво:
– Не утвердился покамест в вере. Страшусь недостоинством своим оскорбить величие Божие.
Прокоп внимательно поглядел в спокойные карие очи.
– Ну а что на войне слыхать? – помолчав, переменил он разговор.
– Литовцы свободно злодействуют в наших землях. Сёла в огне, и кровь жителей льётся рекой. Дерзнули мы их крепостцу взять, да не пришлось: на ах да рукою мах врага не одолеешь, – прямиково ответил воевода.
– Что так? Аль пушек не хватает?
– Пушек-то хватает, лучше наших не найти: у иной ядра по двадцати пуд. И пищалей, и сабель, и бердышей. И народ русский упрямый, драться лют. Да только в рати безлюдство, служилых не хватает. А многие военачальники в великих изменных делах замешаны, к литовцам подались.
– Князь Курбский во всём повинен! Он, змей, первым оставил святое отечество, гробы родительские и государя своего! Бежал к врагу и науськал недругов на Русь! – снова загорячился Прокоп. – Да… никакой спокоины нету! То татары терзали, лили кровь христиан, то теперь Литва. А вся тягость войны ложится на народ. По грехам ли нашим такая жизнь состоялась? – тяжко вздохнул спросливый крестьянин.
Все замолчали.
Воевода, потупив взгляд, думал, как завтра предстанет перед стражем земли Русской: сия первая его военная неудача должна оскорбить царя.
Хозяин, раскрасневшийся от вина и сытости, стал широко зевать.
Юшко и вовсе задремал; свесилась безвольно его головушка, на лице забродила счастливая улыбка.
Наглядись-ка, родимый батюшка,
На меня, на молодёшеньку.
Хорошо ли я снарядилась
По-Божьи в церковь ехати,
Под златой венец ставати,
Закон Божий принятии
Со чужим-то со чуженином?
Видя, что гости устали, хозяйка начала прибирать со стола. Дочка помогала матери, и Юшко, оторвавшись ото сна, загляделся на неё.
Прокоп, заметив, свёл брови:
– Не женатый?
– Безлюдный, – кивнул Юшко.
– Чтоб шкоды какой не вышло… – по-отцовски строго предупредил мужик.
Девица за щёки схватилась, вспыхнула, сорвалась с места, убежала. А Юшко прямо посмотрел на родителя:
– Если посватаюсь, отдашь дочку за меня? – улыбнулся, враз показав сплошные, белые, что чеснок, зубы.
Насуровился хозяин, окинул цепким взглядом задорного хлебоеда, как на весы положил:
– Эва чего захотел! – ухмыльнулся. – Какой с тебя жених? Служилые люди нынче оскудалые, безлошадные и безоружейные.
– Вовсе не так! Не бездомок[15] я и не обсевок в поле[16], – обиделся Юшко. – У батюшки моего торговое промыслишко – сало возит, свечи и всякую утварь в Старый Холопий городок на Мологе-реке. Раньше и меня брал с собой. Вот, скажу, ярмарки бывали! По четыре месяца! На реке Мологе столько судов скоплялось, что по ним перейти можно было с одного берега на другой!
