– Бог в помощь, спешно вам добраться! – провожая добрых молодцев, проговорил Прокоп.
Авдотья же ласково прибавила:
– Кого милует Бог, того и царь жалует.
Марфуша растужилась, приутихла, села у окошка одинёшенька. Глянул на неё Юшко, и сжалось у него сердце.
– Ну что ты, малиночка моя, заугрюмилась? Я на ветер не говорю и обещаний пустых не даю. Так и знай: как Бог свят, вернусь за тобой, – шепнул на прощание.
Слова не промолвила в ответ, только на ресницах слёзы заблестели.
Кони уже фыркали в нетерпении, перебирали копытами и, едва всадники вскочили верхом, пошли под седоками лёгким топотом без понукания; поодаль же прибавили шагу, переходя на рысцу.
Выскочив на крыльцо, печально глядела Марфа всадникам вслед, пока они не скрылись из вида. Эх, кабы крылышки были, поднялась бы да полетела вдогон…
У нас белый царь над царями царь,
Он и верует веру крещёную,
Крещёную, богомольную,
И во Матерь Божью Богородицу,
И во Троицу нераздельную;
Он стоит за Дом Богородицы,
Ему орды все преклонилися,
Все языцы ему покорилися…
Синим-синё было утреннее небо, а на нём высоко-высоко тянулся молчаливый строй лебедей – летел прямо на юг, унося с собой лето.
Дорога, по обе сторонам которой расплескались туманы, кутающие луга, казалась пустынной в этот ранний час. Но чем ближе к столице, тем сильнее оживлялась округа: всё больше встречалось селений с частыми полями и крестьянскими пажитями[18] с пасущимися лошадями. По дороге стали попадаться обозы. И, наконец, на обширной равнине величественно засверкали под утренним солнцем несметные купола необозримой первопрестольной.
О Москва, царица городов русских, великая, златоглавая, хранимая Богом от всякого бедствия! Москва, где Всевышний посадил на престол добродетели благородного и христолюбивого царя, истинного самодержца всея Руси Иоанна Васильевича, даровав ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных.
Саин-Булат, взбодрив лошадь посвистом, направил её к центру города. И конница, растянувшись по узкой пыльной улице на въезде в столицу, поскакала следом.
– Эге-гей! Раздайся, честной народ! – лихо полетел вперёд и Юшко.
Прохожие, испуганно отскакивая от дороги и лепясь к стенам домов, уступали путь всадникам.
Деревянные жилища сменили каменные строения и, наконец, показалась зубчатая стена Кремля, за которой разлилось по небу золото куполов.
Жизнь здесь уже кипела и била ключом. На площади близ царских палат разухабистый скоморох-медвежатник весело выкрикивал, зазывая встреченных граждан:
– Ой, вы, гой еси, добры молодцы, добры молодцы, красны девицы! Поспешай на медведя учёного поглядеть! Умеет Потапыч шутку сшутить, людей посмешить. Что в людях живёт, смехотворно изобразит, ничего не утаит!
И любопытный народ со всех сторон валил на зов, чтобы подивиться лесному воеводе отменной величины, с цепью на шее, с кольцом в губе, который разыгрывал медвежье представление. Стоя встычку, плотно прикасаясь друг к другу, просила толпа:
– Ну-тка, Мишенька Иваныч, родом знатный боярыч, покажи нам, чему тебя хозяин обучал и каких людей ты на свете примечал!
И косолапый перед присутствующими в землю кланялся и показывал всякую всякоту и всевозможные премудрости: как судьи сидят за судейским столом, как молодушки ходят и в зеркало смотрятся, да как пьяные мужики по канавам валяются.
Скучившись, зарился люд на мохнатого артиста: и лапы у него не обрублены, и зубы не выбиты, а страх и вред даже малолетним детям не учинял.
