Двадцатый век Натальи Храмцовой - страница 26

Я, кажется, «завелась» и утомляю Вас тоскливым презрением своим и к власти и, увы, к основной части своего народа. Господи, прости меня!

Теперь о вине и покаянии – нашего поколения и предыдущего. Я не согласна с Вами, что после 17-го года «протестовать можно было только, взяв в руки оружие и стреляя». Да, так поступила белая армия, но множество людей не умели стрелять и не брали в руки оружие. Более того, они понимали безнадёжность протеста, но, подобно пушкинскому Пимену – «за грехи, за тёмные деянья спасителя смиренно умаляли», коря себя за бессилие и каясь. Я таких знала очень немногих, и считаю, что мне повезло.

В чём каяться Лихачёву или Растроповичу – не знаю, это их дело, сугубо личное. По мне – они святые люди, если судить Россию человеческим ли, Божьим ли судом, эти люди – её оправдание. Солженицын – немного другое, он отважно рисковал своей головой, но и чужими рисковал, не оглядываясь. (Вашей головой отчасти тоже, да?).

Конечно, те, кто одобрял казни на митингах – не палачи, а жертвы. Но мучила их совесть, когда они возвращались домой, играли с детьми (а где дети тех, чьей казни при них сегодня требовали?).

Если страдали от собственной лжи, если не могли уснуть после «осуждающих митингов и собраний», – это уже хоть частица покаяния.

А тех, кто «осуждал, как весь советский народ», – увы (который раз я сегодня употребляю это междометие!) – их было много. Они тоже были «оболванены пропагандой», а быть оболваненным иногда очень удобно и выгодно. А теперь они тоже пытаются, естественно, бездарно играть роль жертв: «Мы ничего не знали». Значит, не виноваты?

20.Х. Ночью вчера почему-то никак не могла остановиться, давно не говорила с Вами, только мысленно. А про покаяние Вы всё поняли и замечательно написали: «…потомки наши справедливо будут упрекать предков в том, что случившееся (развал огромной страны) – их вина, они допустили». Разве мы (и наши близкие) виноваты, что мы могли сделать? И всё-таки, всё-таки… Допустили мы… Совершилось-то при нас. Опять не могу остановиться! Болит потому что…

– В конце тридцатых годов вернулась мода на девичьи альбомы. Время было неуютное и неспокойное, по ночам ждали стука в дверь – хотелось чуть больше тепла. Ну и, конечно, у меня тоже такой альбом был. И вот первое стихотворение написал мне туда папа. Я эту первую страницу. сохранила, а сам альбом потом зачем-то выбросила.

Наташе от папаши

Я тебе желаю, Наташа,

Дорогая девочка наша,

Чтоб альбом твой, во-первых, был детским,

Во-вторых, безусловно, советским.

Чтобы не было в нём ангелочков

И прочих божьих цветочков,

Запылённых столетней пылью,

Заражённых дворянской гнилью.

Я заранее не согласен,

Чтобы был «альбом сей прекрасен,

Но лучше всего – хозяйка его».

В новой радости, в нашем доме

Пусть звучит иная хвала.

Нам не надо в твоём альбоме

Старого барахла.

Наташа! Пускай альбом

Тебе говорит о том,

Как растёт твоя дружба детская,

Как цветёт отчизна советская,

И какой поэт, наконец,

Замечательный твой отец.

12 января 1939 г.

С. Храмцов.

Общее впечатление от довоенного Ульяновска: уютный и очень провинциальный. Удивительно уютный Старый Венец. Очень уютными были улочки вдоль Волги: Водников, Шатальная, когда ещё там не рушили дома.

Из всего предвоенного строительства в Ульяновске – два больших дома на улице Льва Толстого (так называемые «Володарские дома»). В основном, люди селились по методу уплотнения в одно-двухэтажных домах, построенных ещё в начале двадцатого века. Строить новые дома было не под что: промышленности-то практически не было.