Наверное, больше всех вещей в бабушкиной комнате меня манила коробка с пуговицами. Коробка хранила истории о людях и вещах, которые уже давно ушли. В эти пуговицы я играла в войну.
Про войну я знала много.
Бабушка родилась в Минске, она закрыла квартиру на ключ и ушла за два дня до начала войны с женами своих братьев и их детьми. Восьмилетнего Мишу облили бензином и сожгли фашисты, его маму Рахильку пристрелили (она очень сильно кричала, когда сожгли Мишу, даже фашисты не смогли выдержать этот крик). Бабушка, Соня и девятимесячная Мара чудом спаслись и добрались к 1945 году до Ленинграда.
Бабушкиного первого мужа Борю, за которого бабушка выходила замуж в ночной сорочке (другой одежды по случаю у нее не было), убили в первый день войны, ему было шестнадцать.
В 1945 году в Ленинграде бабушка на вокзале повстречала своего второго мужа, с простреленной рукой и практически гангреной, она его выходила, и у них появилась моя мама. В 1946 году.
Истории о войне я слышала с пробуждения и до укладывания спать. Военные песни были моими колыбельными. Мне снилась война, я играла в войну, собственно, в моем детском мире война не начиналась и не заканчивалась, она просто шла, где – то рядом. В параллельном измерении. И это измерение часто давало о себе знать, то снами, то какой-то смутной тревогой, то вспышками картин войны средь бела дня. Я никогда не чувствовала себя в полной безопасности и знала, если войны не видно, это не значит, что ее нет. Здесь в бабушкиной комнате эта связь нашего мирного времени с теми временами, что минули до нас, чувствовалась особенно остро.
И вся наша квартира от этого, тоже ощущалась каким-то порталом, вход в который начинался в бабушкиной комнате. Везде царил дух ушедшего, но при этом навеки оставшегося.
Четыре подруги
У бабушки было четыре лучшие подруги.
Софа, Мина, Анна Ивановна и Мария. Они так и дружили впятером уже лет сорок.
Еще была Фаня, жена брата бабушкиного последнего, третьего мужа. Бабушка дружила скорее с Мариком, братом мужа, а Фаня шла в нагрузку. Ее бабушка недолюбливала, но общаться все же приходилось из-за Марика.
Софа
Софа была главной героиней моих кошмаров. Именно Софой меня пугали, когда других детей пугали бабайкой, бабой Ягой, милиционером и лешим. Если я плохо себя вела, бабушка снимала трубку телефона и говорила: «Все, звоню Софе, пусть вызывает психуЧку! Пусть санитары тебя упрячут в смирительную рубашку!» И бабушка наглядно демонстрировала руки, завязанные за спиной. В психушку не хотелось. Я почему-то досконально ее представляла, хотя знала о ней только с бабушкиных слов. Ватные серые стены, я – в смирительной рубашке до пола, абсолютно беспомощная, руки связаны, и санитар делает мне укол, который погружает меня в мучительный бесконечный сон.
Софа, надо отметить, знала, что бабушка пугает меня ею, но не только не обижалась, а была явно польщена такой ролью. Когда она приходила к бабушке в гости, она всегда принималась искать меня, (я естественно, пряталась), и находя, спрашивала: «Ну что, снова расстраиваешь бабушку? Звонить мне врачам?»
Софа, кстати, если брать только внешность, производила впечатление вполне благообразной женщины с абсолютно круглым лицом, похожим на лицо улыбающейся совы.
«А вот моя Марфуша», – заливалась Софа, и понеслось. Марфуша была не Софиной внучкой, а внучкой ее лучшей подруги Анки. Своих детей и мужа Софа почему-то не завела и посвятила себя совместному выращиванию сначала дочки, а потом внучки подруги. Марфуша, естественно, росла идеальным ребенком. Она хорошо ела и никогда не расстраивала Софу и родных маму с бабушкой. На фоне чудо-ребенка Марфуши мои прегрешения казались особенно чудовищными.
