Как это у русских? "Наступать на грабли" — в этом умении Георг преуспел. Заигрался в Пигмалиона и не заметил, как ускользнула из рук Галатея – Марина.
Когда-то, закончив финальный скандал со своею женой в день, когда они сказали друг другу все то, что между мужчиной и женщиной может говориться лишь раз – только в самом конце их сказки – он дал себе слово. Не делать этих ошибок больше никогда, не впускать в себя женщин, давая им возможность наносить столь глубокие раны.
Они с Анной друг друга любили. Очень сильно, неизгладимо и самоотверженно. Неизлечимо. Их история началась так давно…
Еще тогда, когда Георг еще не был королем этой огромной империи денег и власти. Был просто нескладным мальчишкой, любознательным и застенчивым. С детства знавшим, что ничего, кроме работы на того монстра, ему в этой жизни не светит. Он, казалось, родился, придавленный этой плитой ответственности. Никуда не деться, не спрыгнуть с этой лодки. Всем должен. Роскошь свободы ему не доступна. Он остро завидовал курящим в подворотнях сорванцам. Он не мог даже рубашку надеть недостаточно пафосной марки.
И завидовал деду, сдавшему все дела и женившемуся на "распущенной русской старухе", сразу потребовавшей упомянуть ее в завещании. Все это знали, все родственники были единодушны в отношении к "этой вот русской". И только Георг прочитал завещание. Он же – юрист. А в этом злосчастном документе та удивительная женщина заставила деда написать очень странную фразу: "Звезде всей души моей Елене завещаю любовь и право быть похороненной рядом." И больше ни цента. За одно только это Георг был готов содержать ее до конца жизни. Удивительная женщина. Это она ему сразу сказала в ответ на рассказ о Марине:
"Дай ей просто любовь, и она будет счастлива. Если будешь пытаться лепить из нее свою Анну – эта птица улетит от тебя, едва встав на крыло".
И как в воду глядела. Только вот дать любовь он не мог. Это роскошь ему не принадлежала.
Не сдержался – лепил, приручал к мужским рукам, как дикую кошку. Поначалу она вздрагивала от каждого прикосновения. С огромным трудом привыкала к мысли о том, что ласка может дарить наслаждение. Что лежащая на колене рука – предвкушение. А когда вдруг он сам ощутил, что привязывается непростительно крепко, пришлось отсекать себя от Марины. Мучительно-больно. Он не мог позволить себе эту слабость. Или просто лишь струсил? Боясь снова услышать все то, что сказала когда-то любимая? Что же они с ней наделали… Как же могли?
Сам виноват. Как бы ему не хотелось винить эту девочку, как бы не злился, но думать иначе было бы и вовсе малодушно. Только он.
С того самого мига, как остановил свой порыв бросить все, ее просто обнять и удрать на край мира, дав себе быть откровенным с собой. Когда ввел расписание встреч. Для себя, себе запрещая и любить, и отдавать себя ей полностью, и позволять ей дарить себе радость. Все лишь только сам. А теперь оптимальным решением будет ее отпустить. А себя как отпустить? И внезапно пришла ему в голову невероятно простая мысль. Он вдруг вспомнил фразу Марины о жене, сказанную тогда в ресторане. А ведь девочка очень права.
Невозможно права, и он знает, что делать…
Марина ожидала от этого полета чего угодно, но только не покоя.
Загрустивший Георг вдруг улыбнулся ей, очень светло. И... ушел. Спустя пару минут подошел стюард, напомнив Марине, что спальня готова, и она может пойти отдохнуть. Согласилась, доползла до кровати. На подушке лежала записка:
