Наконец она повернулась к нему. Взгляд ее был глубоким, задумчивым.
–Иногда разрыв – это единственное место, где можно найти выход, – сказала она тихо, почти шепотом, ее голос едва пробивался сквозь тихий шелест ветра. Она кивнула на полынью. – Или вход.
Слова повисли в холодном воздухе, многозначительные и туманные. Разрыв. Это слово из лексикона Деррида здесь, на берегу замерзшей реки, у полыньи, где обрывались следы, приобретало совершенно иной, буквальный и одновременно метафизический смысл. Выход из чего? Вход куда? В другой мир? В другое время? В глубину текста реальности?
Она не стала пояснять. Сказав это, она снова отвернулась к воде, словно ее короткая реплика была лишь мыслью вслух, не предназначенной для обсуждения. Андрей стоял рядом, глядя на ее неподвижную фигуру на фоне черной воды и белого снега, чувствуя, как седьмой день их безвременной недели подходит к своей кульминации, к точке разрыва, смысл которого ему только предстояло – или не предстояло – понять.
8. Ночь седьмого дня: Подслушивание №2 и имя?
Ночь опустилась на город плотным, непроницаемым занавесом. Седьмой день их странствий завершился, оставив после себя ощущение незавершенности, повисшее в воздухе, как последние слова Лики у черной полыньи. Андрей вернулся в свою холодную квартиру, где остановившиеся часы на его запястье и настенные часы в библиотеке служили немыми свидетелями сбоя во времени. Он пытался читать, пытался работать над переводом, но мысли его были далеко – там, на заснеженном берегу, у разрыва во льду, или здесь, в этой комнате, где два дня назад звучали голоса из ниоткуда.
Он сидел в своем кресле у окна, глядя на темный силуэт церкви, едва подсвеченный одиноким фонарем. Тишина была глубокой, но не спокойной. Она казалась натянутой, как струна, вибрирующей от ожидания. Он не знал, чего ждет – повторения странного разговора или просто рассвета, который положит конец этой тревожной ночи. Он почти задремал, убаюканный этой вязкой тишиной и холодом, когда это случилось снова.
Тихий, почти подсознательный шепот возник в воздухе. Сначала неразборчивый, как далекий шум ветра или скрип старого дома. Но Андрей мгновенно проснулся, его чувства обострились до предела. Он узнал этот звук. Голоса. Те самые. Они снова были здесь, в его комнате, но в то же время – нигде. Они не доносились от соседей, они словно рождались из самой структуры пространства, из пылинок, танцующих в луче настольной лампы, из трещин на старых обоях.
Один голос – Лики. Ее интонации, плавные и спокойные, но говорящие на том же незнакомом, чужом языке. Второй – низкий, мужской, отвечающий короткими, гортанными фразами. На этот раз Андрей не стал сидеть на месте, парализованный страхом или удивлением. Им двигало острое, почти болезненное любопытство, необходимость понять, ухватить хоть что-то в этом потоке необъяснимого.
Он медленно, стараясь не производить ни малейшего шума, поднялся с кресла. Голоса не стали громче или тише, они просто присутствовали, не локализуясь в пространстве. Он подошел к стене, той самой, у которой стояло его кресло, стене, граничащей с лестничной клеткой, но звук, казалось, исходил не из-за нее, а из нее самой. Он осторожно приложил ухо к холодным, оклеенным старыми обоями поверхностям.
Звук стал чуть отчетливее, но не понятнее. Он слышал странную фонетику чужого языка – резкие гортанные смычки, шипящие, почти свистящие звуки, какие-то влажные, щелкающие согласные, которых, как ему казалось, не могло быть ни в одном известном ему языке. Голос Лики звучал мягче, но не менее странно – гласные тянулись дольше обычного, а согласные произносились с непривычной артикуляцией. Это был диалог, но его содержание оставалось абсолютно непроницаемым, как текст на неизвестном алфавите.
