– Для своих двадцати он искусный боец, вы не находите? – заметил Лестер.
Двадцать лет. Самый расцвет.
– Да, – согласилась я.
– Пока я буду в Бакстоне, пускай он поживет в моих покоях в Сент-Джеймсском дворце. Он употребит это время с пользой. Я хотел бы, чтобы вы поближе с ним познакомились.
– Прекрасно, – отвечала я. – Мы будем играть в карты, танцевать – и ждать вашего возвращения.
Он взял меня за обе руки и по очереди поцеловал их, не отрывая губ чуть дольше необходимого.
– Мы так много пережили вместе, любовь моя, – произнес он негромко. – Но последние события были лучшими.
Три дня спустя он уехал. Ему, разумеется, пришлось взять с собой жену Летицию. Путь до Бакстона, который от Лондона отделяли без малого две сотни миль, он собирался проделать в несколько приемов, не торопясь, и заодно заглянуть по пути к сэру Генри Норрису в Райкот. Я отправила ему туда маленький подарок – ликер, который приготовила одна из моих фрейлин из меда с капелькой мяты.
У меня не было никаких зловещих предчувствий, совсем наоборот. Я представляла, как он получит мой подарок. Я представляла, как он отдыхает душой, путешествуя на природе, в кои-то веки наслаждается праздностью вдалеке от своих обязанностей; как целебные воды восстанавливают его телесные силы. Ликование, радость нашей победы и его военные успехи должны были ускорить выздоровление.
А потом Бёрли обратился ко мне с просьбой принять его без посторонних глаз. Он медленно вошел в мои покои и упал в кресло. Лицо его было искажено страданием, руки, сжимавшие подлокотники, побелели.
– Вам следовало послать гонца, – упрекнула я его. – Вы совсем себя не бережете. Не назначайте ненужных встреч.
– Эта совершенно необходима.
– Секретаря вполне хватило бы. – Я покачала головой. – Ваше рвение делает вам честь, но…
Выражение его лица заставило меня прикусить язык.
– Ох, если бы только эту весть вам мог принести кто-то другой!
– Что такое?
Я почувствовала, как в душе шевельнулся ледяной страх.
– Роберт Дадли умер.
– Нет, – против воли вырвалось у меня.
Этого не могло быть. Этого не должно было случиться.
– Он умер через восемь дней после отъезда из Лондона, – сказал Бёрли. – Доехал до Райкота, оттуда двинулся дальше, в Корнбери-парк. Там ему стало хуже, и он слег. Шесть дней спустя он скончался от злокачественной лихорадки. В хижине лесничего. Мне очень жаль.
Он уставился в пол, как будто не мог заставить себя взглянуть мне в лицо:
– Говорят, с его ложа виднелись деревья. Последнее зрелище, представшее его взгляду, должно быть… красиво.
Красиво… Деревья… Наверное, листья там уже начинали желтеть? Или оставались зелеными?
– Деревья, – произнесла я. – Деревья.
И тут из глаз у меня хлынули слезы.
Два дня я не выходила из своих покоев. Я не впускала к себе никого – ни Марджори, ни Кэтрин, ни Бланш, ни даже горничных. Я никогда не чуралась демонстрировать на людях счастье, но горе свое была не намерена показывать никому. Поэтому я ждала, когда оно утихнет, зная, что притупится лишь острота, само же горе никуда не денется.
Робкий стук в дверь подсказал, что принесли еду. Я не стала открывать. Потом снова постучали и под дверь просунули письмо. Я мгновенно узнала почерк: рука Роберта Дадли.
Получить письмо от того, кто только что скончался… В этом есть что-то загадочное и пугающее, словно с тобой говорят из могилы прерывающимся голосом. Глубокая печаль затопила меня, когда я дрожащими руками вскрыла письмо и стала читать.
