В тот, изначальный, день моего восхождения на престол торжества были спонтанными, однако с течением времени они переросли в ритуалы, проводимые в соответствии с заданным сценарием. За два года, прошедшие после разгрома армады, они превратились в настоящее идолопоклонничество. Теперь празднества не прекращались до самого Дня святой Елизаветы, имевшего место два дня спустя, и были посвящены победе над армадой.
Я ничего этого не поощряла, но и не запрещала. Однако излишняя пышность торжеств временами начинала меня пугать.
Ровно в полдень 17 ноября мы с почетными гостями двинулись на галерею ристалища – длинное помещение в самом его конце, откуда было хорошо видно всю площадку с барьером, рассекающим его, точно лезвие, посередине, и флагами, реющими на ветру. За ограждениями возвышались трибуны и леса, с которых турнир могли за плату смотреть простые люди. Прежде чем подняться по лестнице и пройти на галерею, я на мгновение показалась под открытым небом, и при виде меня толпа восторженно взревела. Я остановилась и приветственно им помахала.
Меня сопровождали мои любимые придворные дамы – Марджори Норрис, Кэтрин Кэри и ее сестра Филадельфия, а также Хелена ван Снакенборг. Все это были женщины на склоне лет, в том возрасте, вместе с которым, как я любила повторять, приходит мудрость, – в то время как остальные утверждали, что с ним приходят морщины. Женщины помоложе приводили меня в отчаяние. Им недоставало твердости характера, они были легкомысленны и думали только о мужчинах. Молодые женщины в окружении мне тоже были нужны, иначе стали бы говорить, что двор перестал притягивать самых красивых, сильных и остроумных, и тем не менее они меня раздражали. Сегодня я посадила их подальше от себя, позади важных гостей. С одной стороны от меня сидел французский посол, с другой – Роберт Сесил.
Прозвучали фанфары, возвещавшие о прибытии первой пары участников состязания. Как и все остальное при дворе, без помпы это было сделать нельзя. Сначала карета, украшенная в соответствии с выбранной темой, должна была сделать круг по площадке. Затем слуги участников поднимались на лестницу, и демонстрировали щиты своих хозяев, и декламировали стихотворение на тему – обыкновенно, разумеется, аллегорическое. На сей раз жребий открывать турнир выпал сэру Генри Ли, моему любимому участнику турниров, распорядителю ежегодного турнира, и Джорджу Клиффорду, графу Камберленду. Генри был моим любимцем вот уже двадцать лет. Я поудобнее устроилась в своем кресле, наблюдая за тем, как он выходит на арену, запряженный в тележку, украшенную коронами и увядшими лозами. Оставив ее на арене, он подошел ко мне и низко поклонился. Сам он тоже был покрыт какой-то жухлой зеленью. На трибунах поднялся шум.
– Ваше сиятельнейшее величество, настало мне время передать мой жезл распорядителя кому-то другому. Я – лоза, увядшая от старости на королевской службе. – Он потрогал одну из пожухлых лоз, вызвав всеобщий смех. – Я представляю вам моего преемника, который, надеюсь, будет благосклонно принят вашим величеством, – графа Камберленда.
На арену въехала карета графа, олицетворявшая его семейный замок, в ней восседал сам граф, с головы до ног облаченный во все белое.
Сэру Генри Ли было ровно столько же, сколько мне, – пятьдесят семь! Интересно, нашелся ли на этой арене хоть один человек, которому не было бы об этом известно? Я заледенела.
