* * *
Ну и так далее. Просто радуюсь возможности внести хоть какую-то хронологическую документальность благодаря дневникам, воскресшим к этому изданию.
Вернемся к нашему визиту.
Там, на Невском, 110, две большие комнаты в его коммуналке были обставлены XIX веком. Здесь же эмигрант из идеологически тесного Ленинграда, вырвавшийся в Москву, которую он намерен «взять», обитал в обстановке советского studio – однокомнатной квартире в блочном доме. Кровать, «стенка». Столик под лакированной подвесной полкой. Блеск стекол, блеск темного лака – ненавистный образец мебели, которая экономит пространство. Что стоит на подвешенных полках со сдвинутыми стеклами? То, чем он восторгается на тот момент. Академическое издание. «Рукопись, найденная в Сарагосе». Ян Потоцкий. (Барокко не любя, не разделяю восторг. Не знаю, что судьба готовит мне испанку, у которой среди прочего окажется и польский опыт, и язык.)
Пробитые его когтями кружочки клавиш. Паршивая заедающая машинка, творящая в высшей мере рациональную лирику, которая тогда была пределом публикабельности. Сидим неудобно. Тесно. Ты самый младший и наименее светский – скажем так, имея в виду твою бесцеремонную настырность. Этого я не предвидел. Встреча проходит не так, как мне представлялось. Битову, видимо, тоже, он бросает взгляды на меня. Не ждал он, что его эго нарвется на эго 20-летнего Эпштейна. Твой бадиленгвидж. Порывистость до того, как сел – и придавил всей гравитацией. Тяжесть твоей неподвижности. Твое самообъятье – пределы тебя, себя в них заключающего.
Иногда ты его размыкаешь, чтобы взять со стола стакан с холодным «Жигулевским». Горьковатым. Пьется плохо. Хочется тепла. Согреться нечем. Жрать, как всегда у Битова, нечего. (Раз в Питере с Ингой Петкевич, женой-писательницей, они меня угостили. Жареные сосиски с гречневой кашей, тоже со сковороды. Но пришлось бежать за хреном через Невский в гастроном, потому что у них кончился, а я вот никак не мог без и чувствовал к тому же, что должен внести вклад. Купленный мой хрен был изготовлен на заводе Ильича – на что за столом, придвинутым к стене в полосатых обоях, я обратил внимание супругов, заслужив похвалу за антисоветскую наблюдательность. «Какой закомплексованный юноша», – предполагаемый после моего убытия комментарий Инги Петкевич, от которой я впервые услышал это впоследствие модное выражение – по поводу другого визитера.)
Твоя холодная самоуверенность. Его питерская спесь. Он только что из-за своей первой заграницы. Преимущества члена СП СССР. Польша. Купленные там американские джинсы. Знакомство с Анджеевским, автором романа «Пепел и алмаз» (который уступает фильму Вайды, но тоже мною очень почитаем). Его смятенность. Зачем все это ему нужно? Прагматической пользы – ноль. Я-то хоть Набоковым его обеспечиваю – и конфидент со стажем. Со «вкусом» – признанным за мной давно. Кайф в плане московской коммуникации ему приносит только Юз Алешковский, который и подкармливает заодно. Битов нервничает. Отбегает, чтобы заняться кофемолкой – полированный цилиндр металла, который с треском он накручивает. Схватившись, как за символ фаллопревосходства. Запах кофе (если не в тот раз, то в другие точно). Я самоустраняюсь, предоставляя вас друг другу.
Вид из окна на заснеженное пространство между панельными домами небытиен, как существование, на которое мы обречены. В которое мы сейчас вернемся, разойдясь по своим в нем местомигам. Которое может прорезать только это, что мы тут втроем переживаем, – контакт. Коммуникация. Но с твоей стороны в ней занят только мозг. Который обслуживает необходимое тебе самоутверждение. Ты подавляешь человека, который старше тебя на 13 лет, своим количеством сюжетов. Своим потенциалом.
