Энциклопедия юности - страница 59

31 окт. 1967.

28-го, в субботу, собрались в пивном баре: я, Боря Сорокин[15], Сережа, Батыр. Говорили. Я с жаром, но не слишком реалистично. Боря выспрашивал, от себя не говорил. В разговор вступил парень за соседним столом, в поддержку моей решительности против Бориной уклончивости. Потом пошли в коктейльную в «Москву», я говорил с этим парнем. Он: драться с бюрократами, не размениваться, изучать философию. Пишет стихи, инженер. Расстались дружески. Б.С. меня упрекал в наивности, говорил, что я себя загублю, что надо изучать разные точки зрения. Купили «Старку», поехали в общежитие на Ломоносовском. Договорились: читать и обсуждать свое, изучать Ницше, Фрейда, приглашать критиков, поэтов. Внешне все должно быть гласно (много стукачей: Биндерман, Золотов). Собираться в общежитском кафе этажа. Немного пьяный, я болтал с С. Ю. Вернулся в начале 1-го. Первый мужской разговор за бутылкой».

Счастье, что ты сумел вывезти и сохранить свой дневник. Благодаря ему мы точно знаем день, когда прозвучала наша «клятва на Ленинских горах»: 28 октября 1967-го. Когда я провожал тебя из Пятого корпуса и с территории Студгородка за кинотеатр «Литва», на Мичуринский проспект, к остановке троллейбус 34.

Дату подтверждает и мой собственный дневник, привезенный в Америку мне братом. Вот он, голос юности:

13 октября 1967.

МГУ, Студгородок, 5-й корпус.

Недоволен собой. Нарушил свои нормы общения. Много и дружески выболтал Эпштейну, врал и хвастал. О женщинах не вспоминать и не говорить. О работах тоже…

18 октября.

…Бросил я, едва перевалив через первую тысячу слов, нудный рассказ «Гололед» (но я вернусь к тебе, сука!), и теперь – измочалюсь, а напишу сильный, давно замысленный рассказ «Мертвый час, изгой», – зря только название дал знать Эпштейну.

Буду слушать лишь себя; а прислушиваться только к величайшим – вот как Фолкнер, – а средних, наших, любить, а потом… любить, как первую любовь.

28 октября,

13.07.

Домом считать место, где ты живешь; и не привязываться к нему.

Фолкнер. «Писатель у себя дома». Рассказ.

Интересно растолковывать поступки, жесты: может быть, так… а может быть, и этак…

0.00.

Принял сто граммов; трезв. Э[пштейн] был косой: «Девять лет, и я переверну мир!»

Новые люди:

Б. Сорокин, 26, критик. Копна волос над кружкой. Пил: с оглядкой на меня. Тонкая лепка носа. Толя. Сухое северное лицо. На деда похож малость. Правой рукой доставал платок из левого кармана (левая рука в масле).

Читаю. Софокл. «Антигона».

В отличие от любви, у дружбы были лимиты. Может быть, беспредельной дружба была только пунктирно, местомигами, а потом нас разносило по своим отдельным экзистансам, которые в тогдашней советской структуре бытия были разведены беспредельно: ты с твоим статусом москвича, с постоянной московской пропиской, и я с моей временной, с правом находиться в Москве на срок учебы, на пять лет, после которых была полная тьма и неизвестность, непроницаемая для воображения… Что со мной будет? В какую точку Одной Шестой распределят? Дойду ли до диплома вообще, не сорвусь ли в небытийный ужас под названием Советская армия?