Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана - страница 3

Я видел первых окруженцев в июле 1941 года под Гомелем, на новобелицком стадионе, превращенном в сборный пункт офицерского состава. Тревожные, горькие, смутные были те ночи. Чистенькие и неуверенные, мы жались в угол, к самым дальним верхним трибунам, боясь вшей, что ползали по одежде грязных оборванцев, тесной кучей улегшихся внизу, боясь рассказов и вскользь брошенных слов, от которых щемило сердце, но в то же время полные удивления и – странное дело – чего-то наподобие зависти к отчаянным головушкам, неизвестно как выбравшимся «оттуда». В глазах почти всех этих людей, большей частью молодых, быстрых и ловких в движениях, но с потемневшими лицами, поражал лихорадочно поблескивавший огонь. «Мы еще покажем, кто мы такие», – будто говорили их глаза. Это выражали и пальцы, хватавшие окурок. И все же мы не в силах были побороть в себе чувства жалости к тем, кому завтра предстояло доказывать, что они вправду советские офицеры и ни в чем не повинны.

«С нами это не может случиться, не должно случиться», – думали мы тогда с тайной верой в свое превосходство, превосходство своей судьбы…

Днем подул холодный ветер, дождь прошел, и выглянуло солнце. Но не к счастью. Обоз сгрудился и замер. Впереди был населенный пункт. На этой-то недолгой стоянке я потерял своих попутчиков – стоило лишь на минуту отойти в сторонку.

Началась стрельба, люди шарахнулись в разные стороны. Пригнувшись, я тоже кинулся через болото, почти по пояс в воде. Переждал какое-то время в кустарнике, потом стал осторожно пробираться к скирдам. Тут я увидел старую деревянную клетушку или баньку, скрывавшуюся за скирдой; сюда-то поодиночке пробирались люди. Когда я вошел, было уже там полно народу. Стоял приглушенный говор, слышались стоны раненых. Несколько человек прильнули к единственному окошку, стараясь – кто через голову, кто из-за плеча соседа – увидеть то, что делалось снаружи. Лишь изредка тихий шепот прерывался негромким говорком или стоном раненого.

– Они заворачивают обоз!

– Эти, и офицер тут, вроде сюда идут… Тихо, остановились, смотрят в бинокль…

– Что же, братцы, будет? – жалобной скороговоркой, задыхаясь, повторял маленький пожилой солдат без винтовки, хватая себя за сбившийся на живот засаленный брезентовый ремень и моргая слезящимися глазами.

– Вот что будет! – с раздражением и злобным отчаянием сказал один из тех, что стояли у стены вблизи окошка, но не заглядывали в него. Худой, с длинной грязной шеей, с узким и острым лицом, поросшим черно-седой щетиной, в пилотке со сдвинутыми вниз отворотами, натянутыми на самые уши, он сделал шаг от стены и развернул в вытянутых руках белую тряпку.

Его обступили.

– Только посмей, сволочь! – бросил ему в лицо широколицый и плечистый солдат, поднося под самый нос крепко стиснутый кулак.

Тут утвердил себя в правах старшего лейтенант в больших роговых очках. Отойдя от окошка, он внимательно наблюдал за сценой, ссутулившись, потом довольно громко сказал:

– Подойдут немцы – будем стрелять. Мы теперь воинское подразделение – понятно?

Наблюдатели сообщили, что немцы повернули обратно. Лейтенант сел на чурбан и, положив на планшетку лист бумаги, стал записывать:

– Оружие? Сколько патронов? Следующий!

Карандаш ходил быстро, на руке вздулись вены. Я смотрел на лейтенанта, и он показался очень похожим на того, кто в памятную июньскую ночь 1941 года на дороге из Минска в Могилев вдруг вынырнул из темноты, светя нам в лицо электрическим фонариком. И у того я потом разглядел такие очки, и у того были такие лихорадочно-быстрые движения и все будто заострялось книзу – широкий лоб и верхняя половина головы переходили в узкий подбородок, широкие круглые плечи – в тонкую талию и короткие ноги. Он на одно лишь мгновение вскинул на меня глаза (за выпуклыми стеклами ширились, отсвечивая двойным светом, огромные зрачки) и, записывая, коротко бросил: