Так в апреле или в июле? Июль это или апрель? Но если даже это и апрель, что тогда, извините, с ботинком делать? Он с июля лежит или с сентября? C июля. Ну, так вот, чего же тогда апрелю здесь делать?
Тотчас же месяц апрель Синюков от мыслей отогнал. И снова стал вспоминать все с самого начала.
Так, июль. Что там было, в июле? Пиво, портвейн… И ботинки, ясное дело. Сначала были у Николая на ноге, оба-два. А потом вдруг один взял – и потерялся…
– Ну, ты чё там,в натуре? Ты деньги ищи! – зарычал Николай, разом комкая и обрывая синюковские воспоминания.
– Что?
– Ищи, говорю, ищ-щ-щ-щи-и!..
Ладно, на фиг июль.Август тоже на фиг.
Где кровать? Слева запад, справа – восток… Ага!
Синюков повернулся и медленно побрел направо.
– Ты куда? – прохрипел Николай.
– Да пойду, поищу… под кроватью…
– Лучше ищи!
– Да уж ладно…
– Ты лучше, лучше!
Вот ботинок николаев посреди комнаты. А вот кровать. Синюков начал медленно сгибаться пополам. Гнулся неравномерно, преимущественно в пояснице. Попытался засунуть голову под кровать – не лезет голова. Ну да ладно, можно и так разглядеть. Гривенник, он и под кроватью – гривенник.
Посмотрел Синюков. На удачу пошарил рукой. Нагреб кучу окурков. Выбрал один, поприличней.
– Ты там скоро? – торопил из кухни Николай.
– Скоро, скоро. Почти нашел!
Не хотел Синюков нынче врать, а пришлось. Пришлось!
Ни хрена под кроватью денежного не оказалось.
На табачный дымок сунулся в комнату Николай. Углядел свой ботинок – и сразу все понял. Если бы, скажем, Синюков сейчас под кроватью гривенник нашел, не лежал бы ботинок посреди комнаты – был бы он у Синюкова на ноге. И пошел бы тогда Синюков… пошёл…
Хотя, с другой стороны, все зависело бы от размера.
– Ты какой размер носишь, Вася? Не сорок второй?
– Сорок пятый. А что? – пошутил Синюков.
– Ничего, – Николай, в свою очередь, выбрал окурок, закурил. – Нет, значит, гривенника?
– Значит, нет.
– Плохо, Ваня! Плохо!
И точно, плохо стало тотчас же в квартире номер шесть. Так плохо, что даже шнурки у ботинка скукожились.
Посидели, покурили. Повспоминали, какое нынче число. И снова принялись за старое:
– Искать надо гривенник, искать! Искать, Вася, надо!
– Да где ж найдешь его, Коль?! А, Коль?
– Твоя квартира, не моя. Так что думай, хозяин. Думай!
Хорошо сказать – думай! А как? И главное, чем? В голове то ли снова колокол загудел, то ли она даже не гудевшей треснула.
И опять же, где думать? Здесь, в комнате? Климат не тот. Да еще этот ботинок с правильной мысли сбивает.
– Помню, я в сентябре… Нет, в июне за водкой ходил, – этаким календарем зашуршал Синюков. – Возвращаюсь, я помню, злющий как черт…
– Обсчитали?
– А то! На пятнадцать копеек… собаки! Сёма, помню, тогда у меня ночевал. Стало быть, в феврале. Двадцать первого, помню, пришел. Прямо с утра. А двенадцатого ему плохо стало.
– Как – двенадцатого? – не понял Николай. – Ты же говоришь, двадцать первого Сема пришел?
– Ну, пришел. Посидели. Потом спать легли. Снова встали… Вот три недели и прошло. А двенадцатого марта, помню, Сёма с утра меня бутылки послал сдавать, а я случайно одну в подъезде-то и уронил. Ох, и санитаров же тогда в подъезде было!
Николай удивленно расправил примятое с ночи ухо, спросил:
– А Сёма-то здесь причем?
– Ну а как же без Сёмы? С Сёмы-то все и началось. Он ведь, знаешь, такой, наш Сема… Он же все бутылки помнит! А тут как звон услышал, так лицом побелел и упал, где стоял. Пришлось медицину вызывать. Это мне потом Кеша с четвертого этажа рассказывал.
